Госпожа сочинительница - [107]

Сначала ему было негде жить в Москве — Марина пригласила его в свой дом и в свою постель. Одно было неотделимо от другого, потому что в ее доме спать где-то еще, кроме как в ее постели, было просто негде. Да и незачем.

— Марина, — бормотал ошеломленный поэт, едва разомкнув объятия, — ведь вы — Москва… странноприимная!

Мальчик, хоть и большевик, хоть и русский, был не столь уж простой. Он записался в партию накануне наступления белых на Воронеж, успел повоевать на Крымском фронте, и офицеров, попадавших в плен, кого расстреливал, а кого и отпускал — по «глазам». Словом, ангел с крыльями, запятнанными кровью.

Может быть, благостный, сочувствующий своим жертвам ангел смерти?

И малиновый румянец во всю щеку, и глаза чудесные, и руки по локоть в крови… Для Марины — олицетворение Руси: и взбесившейся в 17-м, и той, минувшей, сказочной, которая исчезла, больше не вернуть. Руси, которую она и презирала, и ненавидела, и боготворила… Подобно большинству русских, между прочим! После встречи с Борисом Бессарабовым (именно так его звали) она начала восторженно и вдохновенно писать поэму «Егорушка» — о Егории Храбром, русском поэтическом воплощении Георгия Победоносца.

«В годы гражданской войны я была в Москве не с большевиками, а с белыми. Большевиков я как-то не заметила, заметила их только косвенно… У меня: любить одно — значит не видеть другого!» Она их даже не слишком-то ненавидела, несмотря на то, что была «плакальщицей белого движения», как сама себя называла. «Ненавижу — поняла — вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую („клеш“) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видно, нет!) — уничтожение всей меня — все человеческое мясо — мещанство!..

Москва пайковая, деловая, бытовая, заборы сняты, купола в Кремле черные, на них вороны, все ходят в защитном, на каждом шагу клуб-студия, — театр и танец пожирают всё. Но — свободно, можно жить, ничего не зная, если только не замечать бытовых бед».

Она их и не замечала. И вообще, по ее собственному признанию, видела в человеке только то, что у него в грудной клетке.

Содержимое грудной клетки Бориса Бессарабова ее до поры до времени вполне устраивало, но, поскольку Марина долго не могла выносить рядом с собой никого (да и ее мало кто выдерживал!), ее любовник вскоре нашел себе другое жилье. Однако от Марины не отвязался: забегал попить желудевого кофе и почитать стихи. Ну и бесов потешить…

Марина так описывала его московские приключения — не без иронии, между прочим (это ведь только в стихах она идеализировала Егорушку, а в жизни его прототип ее немало забавлял):

«Сейчас живет в душной — полупоповской-полуинтеллигентской семье (семействе!) — рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-пудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет „воскресником“), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на советскую власть — слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, который еще не совсем проснулся!)… Слывет дураком. Наружность: богатырская. Малиновый — во всю щеку — румянец, вихрь неистовый — вся кровь завилась! — волос, большие блестящие как бусы черные глаза, прэлэстный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, — пара — донельзя! — моей Царь-Девице…[32] Себя искренно и огорченно считает скверным, мучится каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает, — все слишком легко! — нужно труднее! — трудностей нет, берет на себя все грехи советской власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека! — помогает каждому с улицы, — вещей никаких! — всё роздал и всё рассорил! — ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом — из всех вещей любит только свою шинель, — в ней и спит, на ногах гетры и полотняные туфли без подошв — „так скоро хожу, что не замечаю!“ — с благоговением произносит слово — „товарищ“, а главное — детская, беспомощная тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери».

Это и притягивало к нему Марину, это и держало их рядом какое-то время. Ну что ж поделать, если снова — любовь?

Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе.

Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.

О милая! Ни в гробовом сугробе.

Ни в облачном с тобою не прощусь.

И не на то мне пара крыл прекрасных.

Дана, чтоб на сердце держать пуды.

Спеленутых, безглазых и безгласных.

Я не умножу жалкой слободы.

Нет, выпростаю руки, стан упругий.

Единым взмахом из твоих пелен.

Смерть, выбью! — Верст на тысячу в округе.

Растоплены снега — и лес спален.

И если все ж — плеча, крыла, колена.

Сжав — на погост дала себя увесть, —

То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом.

Стихом восстать — иль розаном расцвесть!

Однако не просто так Марина говорила о себе: «Дух у меня иногда шалит телом, никогда: тело — духом». Что могло связывать ее с Бессарабовым, кроме того, что он идеально подходил на роль Егорушки на том прокрустовом ложе, которое звалось — ее будущая поэма?

Именно поэтому новое увлечение Марины, пришедшее на смену Бессарабову, всё, от и до, находилось только в области духа. И не только в том было дело, что новый ее знакомый был лет на тридцать — тридцать пять старше ее и не нравился ей как мужчина. Хотя нет, он ей очень нравился, но — она для него не существовала как женщина… Собственно, для него не существовали женщины вообще, а смыслом его жизни были восемь томов собрания его сочинений. Звали этого человека Сергей Михайлович Волконский, он был историком, приехал из Тамбова, где преподавал для учителей в народном университете. Марина предложила ему переписывать набело его мемуары… Невероятно обогатила ее работа и именно прощание с этой дружбой — лучшей в ее жизни! Самым тяжелым было, когда настало время прощания с Россией. Время отъезда с родины.