Госпожа Рекамье - [147]

Г-н де Шатобриан отдал Богу душу 4 июля 1848 года. Говорили, что при его кончине присутствовал Беранже, это не так: он скончался в присутствии лишь четырех человек — графа Луи де Шатобриана, аббата Дегерри, сестры милосердия и госпожи Рекамье.

Когда молитвы оборвались, Жюльетта поняла, что Рене умер. Она срезала несколько прядей его волос, положила ему на грудь несколько ветвей вербены, половину которых забрала обратно перед погребением и благочестиво раздала его друзьям. Покорно, даже несколько пассивно, она исполнила все, что должна была исполнить. Не тогда ли окружавшие ее наконец поняли, что и ее жизнь остановилась?

***

Прах великого писателя был перенесен в его родной город; 19 июля 1848 года он был захоронен на морском утесе. Отныне он покоился в высшем одиночестве, против моря, которое так любил. Где бы он ни был, Жюльетта не замедлит присоединиться к нему.

Тщетное утешение: Жюльетта осталась жить. Она согласилась погостить некоторое время, в сентябре, у г-жи де Буань, которая ухаживала за своим старым канцлером в Туре. Госпожа де Буань была, возможно, единственной, кто умел найти успокаивающие слова. Она написала Жюльетте восхитительное письмо соболезнования:

Этот мощный гений износил себя прежде, чем свою оболочку; теперь от него остались Ваша нежность и его слава; Вам без труда удастся соединить их вместе, вот из них Вам и должно черпать самые нежные воспоминания…

Ваша нежность и его слава… В двух словах это и было смыслом жизни Жюльетты в последние тридцать лет.

Зима прошла между Давидом и Ампером, сменявшими друг друга в Аббеи. С потрясающим терпением Жюльетта слушала разговоры, чтение, принимала редких друзей… В последнем жизненном порыве она по собственной инициативе уехала из Аббеи на Пасху 1849 года, спасаясь от новой эпидемии холеры, обрушившейся на Париж. Поселилась у Ленорманов, в их служебной квартире при Национальной Библиотеке. В четверг 10 мая, одеваясь к ужину, она почувствовала себя нехорошо и легла. Как сообщает ее племянница, ложась в постель, г-жа Рекамье потеряла сознание, а очнувшись, пожелала остаться наедине с Амелией, чтобы изъявить ей свою последнюю волю. Черты ее лица были так искажены, что Амелия перепугалась. Послали за доктором, тот сразу же распознал холеру, не скрыл от Ленормана, что надежды нет никакой, добавив, однако, что страдания будут недолгими.

Жюльетта вызвала к себе исповедника и была соборована, она хотела также получить последнее причастие, но это благочестивое желание не было удовлетворено из-за постоянных приступов рвоты.

Ампер и Поль Давид провели эту ночь вместе с Ленорманами в гостиной, примыкавшей к комнате г-жи Рекамье. В полночь она попросила, чтобы они зашли к ней, и попрощалась с ними без всякой торжественности, будто расставалась на ночь.

Госпожа Рекамье скончалась 11 мая 1849 года в десять часов утра.

Ахилл Девериа нарисовал ее портрет на смертном одре: красота ее осталась нетронутой.

В следующее воскресенье состоялось отпевание в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, потом погребение на кладбище Монмартр. В тот день проходили выборы, и все же народу пришло много: в церкви собралось «более трехсот женщин» — редкая вещь по тем временам. Распорядитель церемонии просто опешил, видя, как нескончаемая череда женщин подходит под благословение… Мертвой Жюльетте, как и живой, удалось в наихудших условиях собрать многочисленное общество, явившееся само собой отдать ей последние почести. Как будто Париж в тот день осознал, что вместе с той, кого он столь часто славил, ушло все, что было лучшего в этом веке.

ЭПИЛОГ

Нам бы хотелось завершить на этом нашу историю, оставить Рене и Жюльетту почивать последним сном: его — одного в гранитном мавзолее, с распятием на груди и ветвью вербены рядом (символ христианства и священное растение древних друидов были эмблемами двух изначальных граней его личности и творчества), ее — завернутую в лен и кружева, покоящуюся среди своих, не так, как она когда-то желала, — «под кедром, посаженным на могиле ее матери, на кладбище Монмартр», но в том самом склепе, где лежали господин и госпожа Бернар, господин Рекамье и Балланш, неподалеку от Стендаля и Берлиоза — последняя парижская компания…

К несчастью, едва они отошли в мир иной, как для них настала долгая пора незаслуженного забвения. Началась она с серии осложнений и мышиной возни, клубок которых распутал Морис Левайян. В общем, «Замогильные записки», каковы бы ни были предосторожности, принятые душеприказчиками писателя (к счастью, к ним принадлежали Шарль Ленорман и Ампер), стали добычей хищного издателя Жирардена, который расчленил их, чтобы опубликовать частями в газете. Нерегулярная и недобросовестная публикация привела к результату, обратному ожидаемому: вместо триумфа обезображенные «Записки» познали сомнительный, скандальный успех, полный противоречий, на первый план вышли основные недостатки автора. Злой язык и раздутость стиля разожгли еще свежие обиды и злобу, скрыв под собой красоту и размах планов Шатобриана. Он надолго стал жертвой этой поспешной и уродливой публикации. Первую попытку реабилитации «Записок» предпринял Эдмон Вире в конце XIX века, но ее оказалось недостаточно: пришлось ждать, пока великодушие и терпение Левайяна ознаменуются появлением после Второй мировой войны «издания Века», чтобы мы могли оценить посмертный шедевр Рене.