Госпожа Рекамье - [131]

О себе не говорю. Мое положение тягостно, но ясно. Взвился трехцветный флаг. Я же признаю лишь белое знамя. Я не предам ни короля, ни Хартию, ни законную власть, ни свободу. Так что мне нечего говорить и делать, только ждать и оплакивать мою страну.

Несмотря на жгучее желание видеть Вас, несмотря на то, что мне всего недостает в Ваше отсутствие — счастья, чтобы жить, и воздуха, чтобы дышать, — оставайтесь, где Вы есть, выждите несколько дней; я буду писать Вам каждый день. Мне было бы весьма сложно, из-за страхов г-жи де Шатобриан, выехать и отправиться к Вам, оставайтесь же, пока все не уляжется. Одному Богу известно, что теперь будет в провинции; уже поговаривают о восстании в Руане; с другой стороны, Конгрегация вооружит шуанов и Вандею. От чего только зависят империи! Одного ордонанса и шести жалких, бесталанных или бессовестных министров достаточно, чтобы превратить самую спокойную и цветущую страну в самую мятежную и несчастную.

Полдень.

Стрельба возобновилась; как будто атакуют биржу, где окопались королевские войска. В предместье, где я живу, начинается восстание; поговаривают о временном правительстве, вождями которого стали бы генерал Жерар, герцог де Шуазель и г-н де Лафайет.

Вероятно, это письмо не удастся отправить. Париж объявлен на осадном положении. За короля командует маршал Мармон; говорят, его убили, но я не верю. Постарайтесь не тревожиться. Да хранит Вас Бог! Мы еще увидимся.

Жюльетта не прочитает это письмо в Дьепе, откуда она выехала в пятницу 30 июля. У ворот Парижа, в Шапель-Сен-Дени; ей пришлось оставить карету и идти через город пешком в сопровождении Ампера и горничной, чтобы добраться до Аббеи. За несколько часов до того она могла бы повстречать странный кортеж — несколько молодых людей узнали Шатобриана и несли на руках до Люксембургского сада: в его лице приветствовали борца за свободу печати.

Бурбоны побеждены, но кто придет на их место? Парижане склонялись к кандидатуре героя войны за независимость Америки, старика Лафайета, который не замарался ни при Терроре, ни при Бонапарте, ни при власти «крайних». Восстановит ли он республику, как того требовала часть восставших?

Лафайет сознавал, что сторонники республиканского варианта еще находились во Франции в меньшинстве. Тьер предложил выход из сложившегося кризиса: Луи Филипп Орлеанский, осторожный, популярный, либеральный сын Филиппа Эгалите, ждущий своего часа.

В субботу 31 июля Лафайет принял в ратуше главу младшей ветви королевского дома. Луи Филиппа сделали королевским наместником. Он обратился к парижанам с прокламацией, восстановил трехцветную кокарду, назначил временное правительство и очень ловко отказался от королевского звания: он-де хочет получить трон только от парламента… Это произойдет 7 августа: республику задвинули в пользу буржуазной монархии, но на сей раз божественное право умерло окончательно.

В первых числах августа, до памятного заседания палаты пэров, 7-го числа, Шатобриан должен был принять решение. Он написал королю в Сен-Клу, предоставляя себя в его распоряжение. О нем никто не вспомнил, он был удручен… А король теперь отправлялся в третье изгнание… Что станет делать благородный виконт? Его роль в падении Бурбонов была немаловажной. Яростному защитнику свободы самовыражения как будто нечего было опасаться от королевского наместника, к которому стремились примкнуть не только буржуазия, но и интеллектуальная элита… Кстати, Пале-Рояль был готов его принять. Ему делали авансы… Сама г-жа де Буань вместе с прекрасной Рекамье отправилась к нему. Всем известны были ее связи с младшей ветвью… Как рассказывает г-жа де Буань, Шатобриан был «обижен на Карла X, который не ответил на его письмо; возмущен пэрами, не избравшими его руководителем палаты; в ярости на королевского наместника, не облекшего его властью, к которой его призывали события». Шатобриан зачитал дамам речь, которую он готовил для выступления в палате пэров. В одном из ее пассажей герцог Орлеанский изображался шествующим к трону с двумя головами в руках; всё остальное было выдержано в том же духе. Обе дамы наперебой старались его убедить, что он нужен палате и Франции и что ему уготовано великое будущее. В конце концов великий человек смягчился. В речи, которую он произнес в палате пэров, говорилось уже не о двух головах, а о том, что «он преподнес бы корону герцогу Орлеанскому, если бы она у него была».

Тем не менее Шатобриан остался непримиримым: он ни к кому не примкнет. Непонятный человек! Падение Бурбонов, в конечном счете, его устраивало: теперь он сможет примириться сам с собой. Без всяких иллюзий относительно их неблагодарности и политической слепоты, Шатобриан будет их защищать, не столько для того, чтобы они вернулись, сколько, чтобы свести воедино свою неоднозначную мысль и свою противоречивую борьбу. Таким образом, государственный министр, отозванный за поддержку Хартии, глава французской дипломатии, восстановивший инквизицию и божественное право в Испании, полемист, который затем клеймил посягательства на свободу печати и тем самым укреплял либеральные чаяния своих сограждан, аристократ, в большой мере способствовавший падению старшей ветви, с достоинством и ясностью решился на почетную отставку. Он послужил старшей ветви, он сражался со старшей ветвью, он будет жалеть о старшей ветви… Расставшись с мечтой о председательстве в правительстве (но расставшись ли?), Шатобриан окончательно предпочел оппозицию. Ее заслугой были достоинство и идеологическая последовательность постфактум. Шатобриан избрал отречение из верности, а также то, что теперь так ему шло — честь.