Господин Пруст - [59]

Именно это рассказал г-н Пруст по возвращении. Он был совсем без сил и не объяснил, то ли сам не хотел больше ее видеть, то ли уже предчувствовал прибли­жение смерти.

Несомненно одно: он говорил о ней как о женщине с совершенным безразли­чием. А однажды ночью, вспоминая молодость и свою страсть к ней, сказал:

—     Ну, а потом у меня были и другие увлечения... 

XVI ДРУГИЕ ВЛЮБЛЕННОСТИ

Я уже говорила, что, на мой взгляд, г-н Пруст никогда и никого по-настоящему не любил. Это вовсе не означает неспособности к любви. Просто, как мне кажется, с самой ранней молодости у него были слишком большие амбиции в литературе, чтобы он мог привязываться к людям как-то иначе, чем ради того, что сам впоследствии называл своими «поисками». Уже тогда он понял, насколько связанные с этим тре­бования, да еще и плохое здоровье, затрудняют общение. Несомненно, его привя­занность ко мне объясняется только тем, что он видел, как меня очаровывает и при­влекает все исходящее от него.

И, конечно, было много разговоров о том, что из-за постоянных любовных разочарований в молодости он отвернулся от женщин ради других отношений.

Здесь я еще раз хочу со всей определенностью заявить, что дала себе клятву рассказывать доподлинно мне известное или же недвусмысленно вытекающее из его намеков, когда я достаточно уверена в правильности своего понимания.

И если я говорю, что г-н Пруст никогда не давал мне ни малейшего повода представить его в известном свете, из этого отнюдь не следует, что я претендую на знание абсолютной истины или хочу нарисовать идеальный портрет одними только светлыми красками. Да и зачем бы это было нужно? Его очарование от этого ничуть бы не возросло.

Самое главное, чтобы все поняли — именно таким, каким он был, без всяких изъятий, я любила и терпела его и наслаждалась им. И какой был бы для него толк, если бы я изобразила его этаким ангелочком?

Две весьма существенные вещи я могу несомненно подтвердить. Во-первых, повторяю еще раз, он рассказывал мне обо всем и не думаю, будто в этом особенном отношении его могло останавливать само по себе то, что я женщина. Во-вторых, в квартиру на бульваре Османн никто никогда не входил и не выходил без моего ве­дома — открывала двери только я, а ключей у г-на Пруста и вообще не бывало, он даже не знал, где они лежат. Кроме того, я непрерывно прислушивалась к звонкам, и ни малейшее движение не могло ускользнуть от меня даже во сне — во мне развилось на это как бы шестое чувство. При малейшем шорохе я просыпалась и вскакивала.

Остаются только его выходы из дома. Конечно, я не следовала за ним по пятам, но если возил его Одилон, он всегда обо всем мне рассказывал — правда, без особых подробностей, всего лишь: «Я отвез его туда-то и ждал». Одилон был человек долга и понимал, что дела клиентов его совершенно не касаются. Зато я знала все, потому что г-н Пруст сам мне обо всем рассказывал.

Если взять, например, тех молодых людей, которые могли бы к нам приходить, почти все они были литераторы и его почитатели, и никого из них нельзя было ни в чем таком заподозрить. Не говоря даже об их малом числе, приходили они, уж, ко­нечно, не для галантностей! Помню критика Рамона Фернандеса: г-н Пруст говорил мне про него, что он ухаживал за одной девицей из аристократии, мадемуазель Хиннисдэль. По его мнению, от этого страдала репутация всего семейства. При всем том он превозносил качества ума, присущие Фернандесу. Был еще Эммануэль Берль, который сам рассказывал — впрочем, его я, кажется, и не видела, — что приходил к г-ну Прусту объясняться по поводу своих сердечных дел одновременно с тремя женщинами.

Один, правда, был совсем другим — молодой англичанин, приятель некоего г-на Гольдсмита или Гольдшмита, денежного мешка, который преследовал г-на Пруста своими приглашениями на обеды. Г-н Пруст не любил бывать там, он гово­рил, что этот чудак убийственно скучен. При всем том он не скрывал от меня при­надлежности сего г-на к «племени содомитов» — лишнее доказательство откро­венности в разговорах со мной. Сам г-н Пруст никогда не приглашал к себе этого англичанина:

—     Не мог же я принимать его лежа. Он такой чопорный, что с ним нужен смокинг или хотя бы фрак.

Но все-таки г-на Пруста привлекала манера одеваться этого молодого англи­чанина; кажется, его звали Чарли, и особенно нравились его жилеты. Только лишь поэтому он раз или два согласился встретиться с ним у себя дома — чтобы как сле­дует рассмотреть, во что тот одет, и, конечно, единственно ради своей книги. А потом г-н Пруст уже ни разу не виделся ни с молодым, ни со стариком.

Много говорили о его секретарях, будто бы он предпочитал здесь мужчин. Но у меня нет никаких сомнений, что это объясняется лишь его огромным уважением к женщинам и стыдливостью больного, прикованного к постели. Даже со мной во всем касающемся женщин он был очень сдержан в выражениях. Когда речь заходила о каких-то любовных связях, он умел весьма изящно избегать прямых высказываний, хотя при этом все очень легко угадывалось. Однажды он рассказал мне, что как-то раз, еще во времена «камелии», гуляя с герцогом д'Альбуферой, спросил его: