Господин посол - [6]

«Впрочем, к чему эти мысли в такой чудесный весенний вечер?» — подумал Годкин и решил пересечь аллею по диагонали, чтобы выйти к памятнику Вашингтону. Повсюду чувствовалось праздничное оживление. Сотни людей (а может быть, и тысячи) гуляли по газонам и тротуарам. Мужчины, женщины и дети — пестрые движущиеся пятна — казались Биллу модернистской пародией на «Крестьянскую свадьбу» Брейгеля, которую он и Рут видели в венском музее. (Бедняжка Рут знала, что ей оставалось жить не больше года, и все же, как девочка, радовалась своему первому и последнему путешествию в Европу!) Люди шли к вишневым деревьям на берегу Потомака либо возвращались оттуда. Голубовато-серебристые автобусы, украшенные флажками и набитые туристами, с трудом двигались по Конститюэйшн-авеню, полной машин. На Саус Экзекьютив-авеню теснились любители фотографировать или просто любопытные, через решетки глазевшие на сады и южный фасад Белого дома.

Запах молодой травы, который вдыхал Билл, вызвал в его памяти картины детства: луга Канзаса в апреле. Не вынимая трубки изо рта, он принялся насвистывать сквозь зубы мотив, звучавший в его ушах, когда он думал об отдыхе и праздниках. Билл остановился, чтобы бросить хлебные крошки трем белкам, двум серым и одной белой, которые подбежали к нему. Во время завтрака в Пресс-клубе он сунул в карман кусочки хлеба специально для этих своих приятелей.

Билл взглянул на обелиск, возвышавшийся на вершине зеленого холма и окруженный национальными флагами, которые развевались на ветру. Он снова услышал голос Орландо Гонзаги: «Обелиск? Еще бы! Ведь этому федеральному городишке нужен был внушительный монумент, чтобы как-то компенсировать свою неполноценность». Улыбнувшись замечанию друга, Билл удивился: «Неполноценность?» Гонзага тотчас пояснил: «Разумеется. Вашингтон — столица скуки и бессилия, где обитают государственные чиновники, дипломаты и старики, вышедшие в отставку. И потом, мой дорогой, эта территория, вклинившаяся между Мэрилендом и Виргинией, не имеет даже права голоса».

Медленно поднимаясь на холм, Билл спорил с первым секретарем посольства Бразилии: «Как вы можете называть нас нацией материалистов, помышляющей лишь о долларах, если эти маленькие японские деревца, расцветающие в апреле, привлекают в Вашингтон сотни тысяч американцев со всех концов страны?»

Билл уже различал верхушки вишневых деревьев, окружающих Тайдл Бейсин, и остановился, с трудом переводя дыхание — то ли после тяжелого подъема, то ли от волнения, которое охватило его при виде этой картины, — он и сам не знал. Красота пейзажа была столь хрупкой, что попытка передать ее словами, кистью или на фотографии мгновенно разрушала все очарование… Поэтому Билл решил приближаться к цветущим вишневым деревьям со всей осторожностью, мягко ступая и затаив дыхание.

При мысли об умершей жене взор Билла затуманился грустью. Бедная Рут была права. Бог — величайший поэт. К сожалению, людям, тупым и темным, не дано прочитать поэмы, которые творит создатель. «Неграмотные тупицы, — бормотал Билл, приближаясь к белоснежной роще. — Все! В том числе и я. В первую очередь я!»

2

Когда через несколько часов Билл вошел в маленький бар на Коннектикут-авеню, где назначил свидание двум друзьям дипломатам, Орландо Гонзага уже был там и сидел у стола, где они обычно встречались, лицом к входным дверям. Бразилец любил говорить, что похож на деда по материнской линии, стяжавшего скандальную славу политического лидера глухой провинции штата Минас-Жеранс, который имел крупные земельные угодья и много врагов; дед никогда не садился спиною к окну или к двери, чувствуя себя в безопасности, лишь если за спиной были крепкие двери или стена.

— Билл, старина! — воскликнул Гонзага, пожимая журналисту руку. — Ты что-то задержался. Я просидел здесь почти полчаса. Можно подумать, что ты Годо!

Билл, весьма приблизительно знавший театр и литературу, намека не понял, но вопросов задавать не стал. Усевшись, он рассказал о своей прогулке.

— Цветущие вишни! — снова воскликнул Гонзага и сморщился. — Грандиозная ботаническая толкучка!

— Не будь снобом! Никогда не поверю, будто ты не восхищаешься этим зрелищем, как и все.

Гонзага улыбнулся.

— Что будешь пить?

— Кампари.

— Говори тише, иначе кто-нибудь сообщит в конгресс о твоей антиамериканской деятельности. Ты окончательно отказался от бурбона?

— Кампари, — повторил Годкин, закурив трубку и ослабив узел своего ядовито-зеленого галстука, над которым коллеги Билла не уставали издеваться.

Гонзага, приканчивавший второй бокал мартини, подозвал официанта и заказал кампари.

— Если бы я был благоразумным, — бормотал Годкин, — я бы пил цикуту.

— Почему, Сократ?

— Сегодня я пришел к заключению, что ни один человек не должен поддаваться старости. Любуясь цветением вишневых деревьев, которое повторяется каждый год, я думал о неотвратимом отвердении своих артерий.

— Глупости. Я не верю всему этому и продолжаю считать тебя «благонадежным гражданином».

— Сегодня я чувствую себя опустошенным… — признался Билл и подумал: «И одиноким…»

Когда официант поставил перед ним бокал кампари, Годкин предложил тост: