Господин Дик, или Десятая книга - [14]

— Нет. Остаются сны. Во сне ты какаешь снами… но в книгах — чужие сны… А от чужих — никакой пользы. От книг — никакой пользы.

Я собирался ответить, что, даже если это правда, даже если от этой книги нет никакой пользы, я решительно намерен погрязнуть в этой великолепной бесполезности навсегда и готов пожертвовать для нее не только моими оловянными солдатиками, но и куда большим и что в любом случае я тоже не люблю стружек.

Но отворилась дверь, и на пороге появилась моя мать с тапком в руке.

Ничего не сказав, она пересекла комнату, чтобы водворить его на место. Старуха молчала; она не наябедничала ни про чердак, ни про тапок. А я был слишком взволнован, чтобы говорить. И все мы, как актеры времен немого кино, играли свои роли с преувеличенной выразительностью: суровая мать, погруженная в свои непроницаемые мысли, Неподвижная — бесстрастный deus ex machina,[4]одно слово которого — одно-единственное — изменило бы пути судеб, и я — живое воплощение пораженного громом.

Потом мать исчезла в кухне. Но я почувствовал в ее взгляде какое-то новое ко мне отношение, словно бы происшедшие события давали мне право, или налагали на меня обязанность, пожалеть ее. И я пошел вслед за ней, спрятав предварительно книгу под рубашку.

— Это я выкинул тапок.

Никакой реакции. Обескураженный, я вдруг ощущаю в кармане ключ и хватаюсь за этот холодный кусок металла:

— И еще — вот, я украл ключ.

Она берет его и кладет на место. Я сильно вспотел. Книга липнет к животу. Не зная, что еще сделать, я задираю рубашку и показываю ее:

— Я взял это на чердаке.

В бледном свете юпитеров ее глаз я всего лишь статист. Медленными движениями она начинает приготовление супа.

На следующий день после окончания уроков я подождал, пока разойдутся остальные ученики, и подошел к подиуму. Не слышавший моего приближения учитель вздрогнул. До этого момента я был так глубоко анонимен в общей массе класса, что встреча лицом к лицу, кажется, смутила его; он подозрительно вгляделся в мои утомленные черты и покрасневшие глаза: я читал всю ночь.

— Ну? Ты что-то хотел?

Я не взял книгу в школу из боязни, что потеряю ее или что ее у меня украдут, но я называю учителю имена персонажей и пересказываю два-три значительных места.

— Так что же, — сурово спрашивает он, — на твоем экземпляре нет автора и заглавия произведения?

Рассказать ему о пустой желтой обложке и плохо обрезанных страницах значило бы выдать ту мистическую связь, которая уже существовала между мной и книгой. Я предпочитаю солгать:

— У меня нет книги. Это из одной викторины.

Он аккуратно складывает в стопку кучку письменных работ, делает вид, что читает верхнюю, затем подчеркнуто сухо цедит:

— Диккенс. «Дэвид Копперфилд». Очень поверхностно, если тебя интересует мое мнение. Избыток пафоса, клише. В наше время такое уже не читают.

Я горячо благодарю его. Я преисполнен радости и гордости; едва ли он рассчитывал на подобный эффект.

* * *

— Иногда и от книг может быть польза.

За несколько месяцев дедов чердак раскрыл передо мной свои сокровища. Теперь мне уже достаточно было одного взгляда. Я без колебаний отличал смачный боровичок от бледных поганок: «Николас Никльби», «Оливер Твист», «Посмертные записки Пиквикского клуба» (сокращенный вариант, но тогда я этого не знал), «Рождественская песнь» — один за другим попадают в мой котелок. Скрудж с его скупостью, Джингль с его эллипсисами, Гримуиг с его знаменитым «готов съесть свою голову» стали мне ближе мальчиков и девочек моей школы, стали мне ближе моей матери: я засиживался с ними до глубокой ночи. А когда засыпал, уже они приходили ко мне, и утром я с сожалением покидал их трехмерный мир, чтобы до вечера влачить тусклое, плоское существование на бледной странице реальности.

Моим любимцем был Пип. Я сто раз перечитывал первую фразу «Больших надежд», я помнил ее наизусть. «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крегцении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть». Я завидовал этой непомерной привилегии. Я смотрел на себя в зеркало, я вглядывался в собственный взгляд и говорил себе, что, может быть, в самой глубине у меня тоже есть какое-то неизвестное таинственное имя — мое настоящее имя. Его только надо выпустить. Если я его открою, если мои губы произнесут его, передо мной развернется какая-то другая жизнь, как раскручивается катушка, когда потянешь за нитку. Вооружившись такой верой, я мог вернуться в книгу как один из ее персонажей, с одним из ее имен, мог развернуться в ней, перепрыгивая из главы в главу, и познать наконец упоительное ощущение объемности этого мира.

Но я ревновал к Пипу и по другой причине. Из-за Эстеллы.

Из-за жестокой, надменной, воспламеняющей Эстеллы. Из-за той, которая может одним взглядом заставить сходить с ума от любви и сгорать от стыда.

«— Так я красивая?

— Да, по-моему, очень красивая.

— И злая?

— Не такая, как в тот раз.

— Не такая?

— Нет.

Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу».