Господа Помпалинские. Хам - [166]

— Что, бьет? — зашептала Марцеля. — Все бьет? Такой, кажись, добрый человек, — а как озлился! Ох ты, моя бедняжечка! Не для того ты, рыбка моя, на свет родилась, не для того тебя бог создал!.. Тебе бы на этом свете, как знатной пани, жить пристало, а не такие обиды терпеть… Ой, боже, боже мой! А я и прийти-то к тебе боялась… еще и меня изобьет… Золотко мое, вынеси ты мне вечером сахару — хоть кусочка два… Я тебя тут подожду… Живот у меня что-то сильно разболелся, я себе становнику заварила, да очень уж горький, а подсластить нечем…

Франка вдруг перестала плакать и, все еще обнимая шею Марцели, подняла на нее глаза, — они были печальны, полны слез, но в них светилось и какое-то мрачное торжество.

— Больше он меня никогда бить не будет, — сказала она шепотом.

— Почему?

— Уж я такое ему сделала, что не будет…

— А что ж такое ты ему сделала, милуша моя, а?

— Яду подсыпала! — отрывисто, низким голосом бросила Франка.

— Во имя отца и сына! Ошалела ты, Франка, что ли? И как язык повернется сказать такое! — вскрикнула Марцеля.

— Может, и ошалела, — а он уже не будет жить на свете!

Марцеля вся затряслась.

— Господи Иисусе! Франка, не врешь?

Франка ударила себя кулаком в грудь.

— Богом клянусь, правда.

— Спасите, люди! Иисусе, Мария… Святой Иосиф!.. Отче наш, иже еси на небеси… Святой Антоний… Пречистая матерь!.. Во имя отца и сына… — заплетающимся языком бормотала Марцеля, дрожа, крестясь и отступая все дальше. Ее серые глаза под воспаленными веками остекленели от ужаса. — Ах, проклятая, бес тебя подучил! Ой, бедная моя головушка, и зачем я сюда пришла!.. Зачем ты мне сказала!.. Еще и на меня беда свалится… Ну, и мерзавка же ты, — или нет в тебе души человеческой?

От избы Павла донесся крик:

— Ульяна! Ульяна! Пилип! Ульяна!

Голос был громкий и звучал как-то необычно: в нем слышались боль и призыв на помощь. Франка всем телом подалась в ту сторону, откуда он слышался, и стрелой помчалась домой. Прижавшись к боковой стене хаты, она из-за угла смотрела на двор. Павел стоял у дверей лицом к хате Козлюков и все слабее, все тише звал Ульяну и Филиппа. Поблизости, за воротами, играли дети, но они не обратили никакого внимания на этот зов. Наконец Ульяна откликнулась из глубины хлева:

— Чего тебе?

— Иди сюда! — крикнул Павел. — Ради Христа, скорее… Помоги!

Шатаясь и прижимая руки к груди, он вошел обратно в дом. Испуганная его словами и страдальческим голосом, Ульяна выбежала из хлева и стремглав кинулась за ним. Из хаты выглянул Филипп и крикнул вслед жене:

— Ты куда бежишь, Ульяна?

— Иди и ты! Живее! — крикнула она в ответ, скрываясь в хате Павла.

Добрый час там слышались глухие стоны Павла и слезливые причитания женщин, суетившихся вокруг больного. Павел без сапог и сермяги лежал на постели. По временам он стонал и корчился от боли внутри и от подступавшей к горлу тошноты, потом на время утихал и только слабым голосом просил пить. Ему вместо воды давали отвар какой-то травы, который Авдотья готовила в печи, отцеживала и студила. Когда Павлу становилось хуже и он стонал громче, старуха плакала и хваталась за голову, когда же он успокаивался, она начинала тараторить, с азартом размахивая руками:

— Вот что бывает от тоски да горя! Все только от горя! Замучила его, подлая, раньше времени довела беднягу до могилы! Может, бог даст, и отхожу его… Может, травки помогут…

Она выгребала из печи горячую золу и, насыпав ее в мешочки, учила Ульяну, как обкладывать ими Павла. По румяным щекам Ульяны текли слезы, но она старательно выполняла все указания лекарки и только изредка выбегала во двор — взглянуть на детей. Расстроенный Филипп сидел на лавке, не зная, чем помочь. Только когда Авдотья, подбежав к сильно застонавшему Павлу, отчаянно вскрикнула: «Помирает! Ох, кончается! Громницу скорее! Громницу несите, люди!», — Филипп побежал к себе в дом и принес оттуда толстую восковую свечу. Громко плакавшие женщины торопливо зажгли ее и вложили в руки больного. С этой минуты они беспрестанно то гасили, то снова зажигали свечу, то совали ее Павлу в руки, то убирали. Всякий раз, как страдания его усиливались, свечу поспешно зажигали и подавали ему, когда же боли как будто ослабевали, ее отбирали и тушили.

Тем временем в избу, крадучись, вошла Франка и бесшумно, как призрак, проскользнув вдоль стены, села в углу на пол. На нее никто не обращал внимания. Раз только Ульяна, которой нужно было зачерпнуть воды из ведра (так как Авдотья собиралась варить какое-то новое лекарство), нетерпеливо оттолкнула заслонявшую ей ведро Франку. Та забилась еще дальше в угол и опустила голову на руки. Она не поднимала ее даже тогда, когда Павел начинал стонать громко и женщины с плачем метались около него, совали ему в руки свечу. Не шевельнулась она и тогда, когда в комнату вошел Данилко и, вполголоса поговорив о чем-то с братом, вышел, смущенный, пристыженный, опустив глаза. Уже около двух часов продолжалась суматоха в избе Павла, и второй час был страшнее первого. Но прошло еще полчаса — и больной стал успокаиваться. Он стонал реже, его тяжелое тело, распростертое на постели, все меньше корчилось, а лицо, похожее в полумраке на судорожно искаженную синевато-белую маску, уже принимало свой обычный вид.