Горят как розы былые раны - [78]

С первой хлопот не было. Работу на дом она никогда не брала, в быту была уравновешенной девочкой, любящей со слезами на глазах смотреть сериалы Западного полушария, и у нее всегда можно было занять денег. Но совершенно безобидный с виду поэт своей непризнанностью доставлял массу хлопот. По вечерам в его комнате организовывались творческие вечера, на которые приглашались, Голландец понимал, поэты тоже самобытные и непризнанные, возможно, еще более непризнанные, чем хозяин. Обсуждением новых направлений в поэзии занимались они мало, все чаще дело заканчивалось грохотом разбиваемой посуды. И ближе к утру в комнату к Голландцу уже стучались странные люди, просящие денег. Часто прибывали одни и те же, и они никак не могли запомнить, что у Голландца денег нет. И тогда они стучали в дверь к проститутке, проститутка сыпала матом, и они уходили. Но через час возвращались и шли по тому же маршруту, клятвенно заверяя, что деньги вернут завтра.

Утром поэт находил себя совершенно разбитым и на кухне, заваривая чай, сообщал, что все труднее пробивать себе дорогу новыми стихотворными формами. Люди озверели, чувства заменили инстинктами, и на этом основании, считал огорченный поэт, они не в состоянии проникнуться глубиной постмодернизма до конца. Он делал еще одну вялую попытку выяснить, нет ли у Голландца хотя бы двадцати рублей, и, выяснив и допив чай, растворялся в прохладе московского утра. За два года, что Голландец жил на этой квартире в Москве, он не видел ни одного парня в комнате девушки, равно как не встретил ни одной девушки, выходящей из ванной и числящейся за поэтом. Если объяснить первое Голландец имел возможность – он и сам, объевшись однажды краденой сгущенки в детдоме, смотреть на нее теперь не мог, то объяснение второму обнаружилось совершенно неожиданно. Как-то проститутка вернулась навеселе, с бутылкой мартини в руке и расстегнутом плаще, под которым были только чулки. В этом праздничном одеянии квартирантка приступила к обходу квартиры. Заглянув в комнату Голландца и послав ему воздушный поцелуй, она захлопнула дверь и направилась дальше. Через мгновение Голландец убедился в преимуществе поэзии над живописью.

– Красавчик, хочешь, я придумаю тебе рифму? – донеслось из коридора. Поскольку помимо Голландца в квартире пребывал только один красавчик, было ясно, что проститутка мазки не любит, она предпочитает рифмы.

Ответ прозвучал незамедлительно:

– Лапонька, ты бы мне лучше мартини…

– Ты голубой?

– Грубо.

Выразив свое презрение обстоятельству, при котором жить ей приходится между педерастом и придурком, проститутка громко допила мартини прямо из горлышка. В этой позе она была похожа на пионерку, звуками горна поднимающую отряд по тревоге. А после заперлась у себя. Через несколько минут в ее комнате раздался плач. Поначалу Голландец думал, что это обычное сопровождение очередной серии с участием бразильских звезд кинематографа, но сквозь рыдание прорывались слова о загубленной жизни, каком-то ребенке, а также упоминалась Москва-река как будущее постоянное место жительства.

Ночами Голландец трудился. Он готовил кисти, холст и краски для работы. Выпив на кухне стакан чаю и съев булочку, он отправлялся на работу.

Ему не нужно было торопиться на остановку или в метро. Его никто не ждал, лампу над столом в его офисе уже давно не включали. У него не было ни начальника, ни подчиненных, ни лампы, ни офиса. Выйдя утром из дома, он брел куда глаза глядят. Уже и не помнил он мест в Москве, где, держа кисть, не засиживался бы допоздна. Непереносимость запахов краски и убежденность в превосходстве пленэра выводили его на улицу и вели в направлении, в котором он не был до конца уверен. Голландец писал быстро. Четырех-пяти часов ему хватало, чтобы вернуться домой с готовой картиной. В комнате, где он жил, их скопилось множество. Пейзажи, портреты, натюрморты – ими были заставлены все углы. Они стояли вдоль стен, одна картина за другой. На такую роскошь, как рамы, средств не хватало, да и что делать потом с картинами в рамах, когда будут завешаны все стены?

Если одиночество – это когда некому пересказать сон, значит, Голландец был очень одинок. А это очень опасное для жизни и здоровья состояние человека, намеревающегося жить в Москве долго. Изредка он укладывал в самодельный чехол несколько полотен и отправлялся с ними по магазинам. Иногда ему давали денег сразу – ровно столько, чтобы на них нельзя было ни жить, ни умереть. Но все чаще картины если брали, то произносили при этом беспощадное слово «консигнация». Оно означало, что Голландцу снова придется ложиться спать голодным.

Как и в далеком детстве, обсасывая ночью черствый кусок хлеба, он мечтал уйти еще лет на десять вперед. Быть может, там, за линией жизни на ладони, он будет не так одинок и не так беден.

Сейчас у него было все. Но он хотел бы вернуться.

И не на десять лет назад, на тридцать. И поговорить с мальчиком, которого помнил и любил. Светловолосый, в застиранной рубашонке нараспашку, с созвездием рыжих гончих псов на носу, он сидел бы и сидел на пригорке за поселком. Там, где река впадает в море, а у берега качается на привязи, как прирученный кит, уставший от вековой ходьбы до северных морей и обратно огромный баркас. Еще в то время, когда мама была молода и красива, а отец силен и весел. И оба живы.