Горят как розы былые раны - [71]

– Я проповедник… – прошептал Винсент. – Я должен был получить сан священника, как и отец мой, но нежелание быть к богу ближе, чем есть, увело меня от церкви… Я блестяще провалил экзамен в церковной школе. Через полгода мне разрешили проповедовать в Малом Ваме…

– И что потом, Винсент?

– А потом я оставил проповедь и стал сумасшедшим. Поверьте, святой отец, это менее ответственная должность… Тоже всегда преисполнен благодати, но ею ни с кем нет нужды делиться. Поскольку рядом всегда те, кто ею преисполнен с избытком. – Скосив взгляд, Винсент с трудом проговорил: – Эй, не придет ли кому в голову предложить священнику стул?

– Не стоит заботы, – успокоил его пастор, усаживаясь тем не менее на принесенный Жювом деревянный табурет. Теперь, когда спина священника отгородила Винсента от всех, он почувствовал себя в комнате для исповеди. – В вас присутствует сила божья, Винсент. Как вы оказались здесь?

– Я вижу мир иначе, чем окружающие меня более разумные существа. И миру это несоответствие не по душе. Миру удобнее, чтобы все смотрели на него одинаково. Так у него не возникает потребность тратить силы на свое совершенство. Необходимость становиться лучше всегда связана с заботами, не так ли, падре?

Несколько минут они молчали.

– Я скоро уйду, падре, – сказал вдруг Винсент. – Я вижу это. – Он устало улыбнулся. – Но сначала несколько месяцев бесполезных хлопот…

Священник осторожно дотянулся рукой до лба Ван Гога и убрал лежавшую на переносице рыжую, слипшуюся от пота и оттого казавшуюся почти медного цвета прядь волос.

– Что будет дальше? Что будет завтра, послезавтра?

Винсент поднялся на кровати, спустил ноги и посмотрел на священника.

– Вопреки ожиданиям доктора Пейрона мне не станет лучше. Приступы сумасшествия обессилят меня и окончательно утвердят в мысли о бесполезности существования. Тео пригласит меня к себе, в Париж, и некоторое время я буду жить в его доме. – Посмотрев куда-то вверх, в заляпанный потолок, Винсент мягко улыбнулся. – У него такой милый малыш… Видели бы вы его, пастор… Это ангел во плоти. Но и это не поможет мне вернуть разум. Я начну таять, как снег под солнцем.

– Не всякое солнце топит снег.

– Это солнце растопит даже камень. Меня перевезут к доктору Гаше в Овер-сюр-Уаз. Одновременно с этим Тео лишится работы. И теперь те сто пятьдесят франков, что брат ежемесячно присылал мне, он будет отрывать от сына своего, Винсента. Отрывая от одного, он будет отдавать другому… Но глупо класть себе в рот кусок, вынутый изо рта своего ближнего, не правда ли, пастор?.. Глупо и несправедливо… Мои картины по-прежнему никому не нужны. Тео меня не бросит. А страдать будет ангел… Только этой мыслью я и жил последние свои дни. Двадцать седьмого июля я возьму из ящика стола доктора Гаше револьвер, уйду в поле и выстрелю в человека, который тяготил этот мир.

– Как часто вы говорите о себе от лица другого человека?

– Только когда мне кажется, что это происходит не со мной.

В комнате повисла густая тишина. Пастор, Жюв и несколько больных, глядя на Винсента, не хотели ее нарушать.

– О чем вы будете думать, уходя? – неожиданно для всех поинтересовался пастор.

– Не знаю. Наверное, о том, что где-то там, далеко, за линией жизни на моей ладони, я буду любим и счастлив. – Ван Гог соскочил с кровати и стал вытаскивать из-под нее свой ящик. – А сейчас, простите, меня ждут мои краски…

Глава XII

Если бы не Лебедев, Соня осталась бы жива. И встретила бы его на пороге. И напряжение, держащее его в плену весь день, спустилось бы к их ногам простыней…

В ГУВД работают хорошие эксперты. Но даже лучшие из них дату смерти указывают так, что их заключения становятся как приговором, так и оправданием. «Смерть наступила в период с двадцати двух до двадцати четырех часов…» Самые рисковые укажут – «до двадцати трех».

Поэтому нужно торопиться.

Но когда до парковки оставалось рукой подать, он увидел крепкого телосложения, явно идущего без ясно поставленной цели молодого человека. Такие сразу выделяются в толпе – взгляд под ноги, движения вялые. Вроде идет человек куда-то, а останови и спроси – куда, не сразу и ответит. Но это в толпе. А когда ночью и в полумраке парка – в одиночку? Просто гуляет?

Когда руки твои еще липки от крови, а за спиной в двухстах метрах ждет остывающий труп военкома, любой идущий без ясно поставленной цели человек рассматривается как потенциальная угроза.

Голландец привык доверять чувствам. Двадцать два года молчания научили его находить правду в хорошо замаскированной лжи. Он только что пропустил мимо себя двоих мужчин, которые шли куда более уверенно, и даже без страха протиснулся меж ними на узкой дорожке. Но сейчас он чувствовал, видел невидимым оком, понимал – этот человек пришел за ним.

«Не за мной, конечно, нет. Он пришел за подполковником».

А правильнее всего – за «Ирисами». Раз так, человек – от Лебедева. Конечно, когда он вышел из-под контроля, люди Евгения Борисовича бросились искать след. Может, догадались, что он решил сыграть в двое ворот сразу. Если так, то выйти Лебедев должен был только на Голландца.

Или они вели «Фокус» от самого кафе и сейчас просто хотят взять то, что принадлежит боссу, – картину?