Горят как розы былые раны - [50]

Через час он был на той стороне Москвы-реки. Жданов терпеливо ждал, пил чай и галантно расхваливал умение хозяйки его заваривать. А Голландец уже останавливался у девятиэтажной коробки.

– Вот твой дом. Твой подъезд. Ключ у тебя на шее. Приятно было познакомиться.

– Дяденька встал? – спросила девочка.

– Какой опять дяденька? – раздраженно прорычал Голландец, оборачиваясь.

– Которого вы в машину положили.

За девочкой, выглядывая из багажника, показалась сначала рука, а потом и голова капитана. Окинув салон безумным взглядом, он стал карабкаться на свободу.

Голландец обошел машину, поднял багажник и с силой всадил в челюсть сутенера тяжелейший свинг. Капитан откинулся в угол уже без сознания. Голландец захлопнул крышку и вернулся за руль.

– Ничего этого не было, поняла? Ни одного дяденьки, ни второго дяденьки, ни третьего. Ты играла в песочнице и фантазировала.

– А у вас есть сверкалка?

– Какая сверкалка? – Он посмотрел на часы. Жданов в квартире – это не опасно, это неприятно. Как соседская кошка в поисках провизии на столе в твоей кухне.

– Ну, чтобы в глаза сверкнуть. Как в фильме «Люди в черном». Сверкаешь, и тот, кому сверкали, все забывает.

– Ах, эта… Да, у меня есть сверкалка. Видела, я дяде сверкнул?

Девочка выбралась из машины и изо всех сил хлопнула дверью.

– Я маме все расскажу. И номер машины твоей запомнила, и где ты живешь, и где дяденьки живут.

– Маленькая вредина! – крикнул он, дотянувшись до окна пассажирской двери.

Девочка повернулась, вытащила изо рта жвачку и прилепила ему ко лбу.

– Ч-черт… – разозлился он, сдирая липкую резинку. – Иди домой!

Она показала ему язык, развернулась и грустно зашагала к подъезду.

Давай, давай, рассказывай. «Фокус» принадлежит Комитету. Завтра на нем уже будут висеть другие номера. Дом по парковке не угадает – три корпуса над паркингом. Квартиры капитана и азиата, может, и вспомнит. Из одной труп унесли, из другой бабу без пальцев на правой ноге. Об этом уже завтра будут трубить телеканалы. И тут появляется девочка, которая говорит, что… С ключом на шее.

– Привет маме.

Он вывел машину из двора и помчался домой.

* * *

Арль, 1889 год…

Винсент работал как заговоренный. Домой он возвращался для того, чтобы сжевать кусок хлеба, если дома был хлеб, и прихватить бутылку. Неутомимый лейтенант Габриньи, не удовольствовавшись пятнадцатью франками и чувствуя угрызения совести, последние четыре дня присылал Ван Гогу через посыльного, чернокожего с фиолетовым отливом зуава, абсент. Выбрав нужный кусок холста, Винсент снова уходил на пейзаж. Иногда он работал по двенадцать часов подряд и возвращался, еле волоча ноги, с двумя, а иногда и с четырьмя картинами. Каждый день он писал Тео. Картины, хлеб, абсент, Тео – вот исчерпывающий список того, чем жил Винсент. Еду, если ее не оказывалось дома, а чаще всего так и случалось, он находил по дороге к месту рождения нового полотна. Иногда он диву давался, сколько съедобного люди выбрасывают на помойку. Отварной картофель, зелень – ему вполне хватало этого. Однажды, найдя яйцо, он расколол его и отправил в рот. Яйцо оказалось тухлым. В тот день Винсент работать не мог, его рвало, поднялась температура. Вызвать доктора он не решился, ибо денег не было ни франка. Последние он отдал хозяину дома, который уже недвусмысленно высказывал вслух пожелания, больше похожие на ультиматум, что Ван Гог обязан платить и за кладовую в подвале, где хранит картины. Переборов последствия отравления и провалявшись на кровати трое суток, не увидев за это время рядом ни одного человеческого лица и ни разу не услышав стук в дверь, Винсент, уже чувствуя себя лучше, лежал и беззвучно плакал, закусив угол тощей подушки…

Он не замечал, как уходили дни. Возвращаясь с обветренным лицом, на котором утесом красовался красный от абсента и облупленный от солнца нос, он наскоро полоскал в тазике руки, вытирался грязным полотенцем, смотрел в зеркало, чтобы удостовериться в том, что жив, и выдвигал ящик стола, вынимал чистый лист, конверт и заветную марку. Минуту подумав, забыв о голоде и злобном приветствии хозяина, хлебнув абсенту и стиснув зубы, Винсент вспоминал образ брата, и тогда чистый лист быстро покрывался убористым почерком…

«Я сейчас кончаю маленькую картину. Она выглядит грациозно, почти элегантно. Картинку с ветвями апельсина и кипарисов и парой голубых перчаток. Ты ведь уж видел у меня эти корзины с фруктами…»

«Господи, – шептали его губы, – закончится ли это когда? Смогу ли я каждый день есть горячий суп или хотя бы раз в два дня мясо? За что наказал ты меня?.. За отречение от проповедей? Но разве картины мои не проповедь? Разве не лечат они души?! – и он клал голову на письмо, скрипел зубами и качал головой, как если бы испытывал жуткую боль. – Где найти силы?..»

Поднимая голову от стола, он смотрел красными от напряжения глазами на письмо, смотрел так, словно видел его впервые, и писал:

«…У меня совсем кончился холст, прошу тебя, если можно, прислать мне 10 метров. Тогда я примусь за горы и за кипарисы…»

Каждое утро, отправляя конверт, он думал, сможет ли вернуть все долги Тео. Теодор, отправляя брату по сто пятьдесят франков ежемесячно, не уставал повторять, что оскорбится до глубины души, если Винсент еще раз заговорит о необходимости возвратить ему эти деньги, когда дела его поправятся. Все картины Винсент отсылал Теодору для продажи и молил бога перед сном, когда не засыпал мгновенно, чтобы продавалась хотя бы одна в неделю… Хотя бы одна в месяц… Хотя бы, боже мой, продалась одна-единственная. Теодор не уставал повторять о деньгах, а Винсент пытался найти в пустоте своих возможностей силы для борьбы. Он должен написать сегодня еще… Он видел пейзаж близ Роны, он же может его написать… Быть может, кто-то, зайдя в лавку Гупилей, обратит на него внимание. И тогда пусть не двести франков, пусть пятьдесят… Они бы очень пригодились сейчас Тео, ведь Винсент знает, что такое девушки… На них всегда много трат. Всего одна встреча с Рашель – и пяти франков как не бывало. Пять франков… Целое состояние…