Горячие точки - [136]

Около двух лет сельский кузнец провел в кандалах в подземных ямах. И снова Рамзан, рискуя собой, приехал из Москвы в Чечню на поиски отца. И нашел, и освободил его. И помогали ему теперь уже наши офицеры. И слушал я рассказы о том, как замуровывали дудаевцы чеченских милиционеров в стены за то, что те носили российскую форму. Как учителя заставляли ходить в школу и в 12-й, и в 13-й класс своих выпускников – лишь бы те не ушли в банды. Об этой, «нашей» Чечне мы знали совсем мало, поэтому возвращался я домой «с Дальнего Востока» на необычайном душевном подъеме. К тому же, как бы то ни было, меня в плену унизили полным бесправием, и вот теперь я вернул еще и должок. И что принципиально важно – снова без оружия.

...Петр Ильич Цараков подарил на память кавказский кинжал, и жена, увидев меня, бородатого, с ним, воскликнула: – Ты как чеченец.

Я засмеялся, и она, мгновенно поняв все, заплакала. Только все равно по сравнению с предыдущим возвращением это были другие слезы.

А вернувшийся из командировки Е. Расходчиков привез все же весточку об одном из моих «крестников». При попытке прорыва через блок-пост омских омоновцев был расстрелян в своей автомашине Рамзан Багулов – «Непримиримый». Вечером я наполнил рюмку, но так и не определился, за что мне ее поднять: за смерть или упокой. В конечном итоге выпил за здоровье и счастье всех близких мне людей...

Петр ИЛЮШКИН

ТЕНЬ ЗЮЛЬФАГАРА. Рассказ

Майор плакал. И не просто плакал, а беззвучно рыдал, крепко сжимая широкими ладонями седую, коротко остриженную голову. Он сидел на старом ковре, по-туркменски скрестив ноги, и мерно раскачивался. Гримаса страшной боли не сходила с его лица, а по белесым от двухдневной щетины щекам беспрерывно текли слезы.

Соленая влага оставляла дорожки на огрубевшей, продубленной всеми ветрами коже лица и тяжелыми каплями срывалась вниз. Мягкий ворс тактично впитывал шумы, способные помешать безмятежному сну семьи майора: жены и маленького сынишки. Порою слышались звучно-звенящие шлепки прямого попадания капель в две пиалы с затейливым восточным орнаментом, наполненные горючей водочной жидкостью. Одну пиалушку прикрывала блестящая шестиугольная металлическая звездочка с заточенными словно у бритвы краями. Это был сякен – знаменитое оружие полумистических японских «ночных демонов» – ниндзя.

Михаил не был ни сентиментальным меланхоликом, готовым пустить слезу по первому зову души, ни тем более алкоголиком. Но вот уже пятый год в середине августа он уходил в сильнейший недельный запой. Впрочем, на его службе это практически не отражалось и потому командованием не замечалось. Тем более что пил он только ночами, опустошая за несколько бессонных тягучих часов ровно по две бутылки водки.

Ближе к рассвету майор в изнеможении валился на ковер, чтобы ровно в шесть с трудом поднять отуманенную, тяжело гудящую голову и долго с напряжением вспоминать, где он находится, вглядываясь в очертания сжимающих его диванчика и шкафа составляющих почти все убранство крохотной общежитской комнатушки.

Он осторожно нащупывал пиалу тремя уцелевшими искореженными пальцами левой руки, медленно сжимал сякен и, перебарывая тошноту, упрямо цедил сквозь сжатые зубы теплую горькую жидкость. Поднявшись и постояв немного на непослушных, словно ватных, ногах Михаил приобретал нужную устойчивость и, полуавтоматически подхватив старенький чайник, выдвигался на кухню.

...Был понедельник, но движение в узком коридоре еще не началось, хотя из-за всех дверей уже давно слышалось настойчивое тирликанье будильников.

Заслышав майорские сомнамбулические шаги, из своей комнаты испуганно высунулась заспанная, неопрятно одетая пожилая вахтерша.

– Так и знайте, я про вас опять в журнал записала!

Ее визгливые слова туго доходили до мозга, трансформируясь в какие-то неясные, странные фразы: «Вас, Оваз, Овез, Овез-мурад...». Крепко держась за чайник, пытаясь найти в нем точку опоры, Иванов старался не шататься и твердо следовать коридорному фарватеру.

Зайдя в умывальник с плесневыми проплешинами на стенах, Михаил подставил голову под холодные тонкие струйки воды, источаемые давно неисправными кранами, и не слышал, как вахтерша слезливо жаловалась своей товарке – массивной неуклюжей прапорщице Лариске:

– Опять он мне спать мешал! Представляешь, всю ночь по коридору ходил. Как я теперь дома работать буду? Приходишь – думаешь отдохнуть от домашних хлопот, телевизор посмотреть. Так нет же, шляются тут всякие. А сегодня ночью... он меня убить хотел!..

Лариска, обремененная тремя орущими детьми и туповатым мужем-увальнем, была известна всему управлению как большая любительница и распространительница всякого рода слухов, в том числе и общежитских. А потому она, до того сочувственно качавшая своей огромной лохматой головой с затерявшейся в засаленных волосах бигудиной, хищно втянула воздух и сразу проснулась.

– Да он вообще обнаглел, этот Иванов. Его давно выселять пора, – продолжала вещать хранительница ночного спокойствия – а то шатается по коридору всю ночь. А мне не заснуть. Лежу, злюсь, смотрю на будильник. Уже четыре. Встала, раз выглянула, два. Ну и крикнула ему: «Стой!»