Горячая вода, миллион кубометров - [21]

– Ну что, – сказал один, – долг чести – карточный долг! Здоровье победителей!

– Чести? – спросил спокойно папа. – У нашего товарища забрать все деньги и заставить его всех поить этой бурдой с мороженым? Велика честь, что и говорить…

Он достал свои (последние) пять рублей и отдал бедолаге с подносом.

– Я детей не обманываю, халяву не люблю и последние деньги ни у кого ни разу не взял. Тем более вот так. Кодлой. А начет чести – чтобы я больше упоминания этого слова всуе не слышал. Еще доказать надо, что она у тебя есть. Вот у него – есть. Бери, Коля, и купи маме сувенир какой-нибудь. А вы – не будьте свиньями!

И ушел из столовой.

Вечером проигравший Коля принес ему пять рублей.

– Это что? – спросил папа грозно.

– Да ребята собрали все, мне отдали мелочью. Я маме альбом для фоток купил. Как вы и сказали… За четыре сорок.

– А остальные?

Коля вздохнул и покаялся:

– Проиграл…

– То есть?

– Ну, опять пулю расписали…

– Ох, Коля… Не любят тебя карты. Никогда не играй. Послушай совета. Если все так начинается, это может быть на всю жизнь.

По-крупному никто играть из пацанов так и не стал. Никогда. Умеет убеждать папа. Хотя особенного ничего и не сказал. Важно ведь и как сказать, а не только что именно.

Так что родительское собрание было для папы какой-то смехотворной гадостью.

Но вечером он взял последние три рубля и ушел, сказав, чтобы я вовремя лег спать, потому что он будет поздно.

На следующий день я отнес маме в больницу килограмм апельсинов и лимоны и конфеты к чаю.

– Откуда? – поразилась мама.

– Папа вчера выиграл в преферанс сорок рублей! – гордо объявил я на всю палату.

Мама очень покраснела, но потом, следом за всей палатой, прыснула со смеху. В этой палате всем очень хотелось хотя бы над чем-то посмеяться.

Папа дарит авторучку Александру Сергеевичу Пушкину

Весной все начинают болеть. Диагноз зависит от числа, когда ты заболел. Если в городе объявлена эпидемия гриппа, то ты болеешь гриппом. А если заболел на день раньше или позже, то у тебя ОРЗ. Я успел попасть под ОРЗ.

Протемпературил я четыре дня, не хотел и не мог ничего есть. Это был самый злой грипп за несколько лет, тогда его не называли ни птичьим, ни свинячим, или какой он там еще бывает теперь. Но штука была серьезная. Хотя бы потому, что заболел папа.

Когда я уже начал потихоньку шастать на кухню и что-то жевать, папа вошел в квартиру с двумя хозяйственными сумками продуктов – это были полуфабрикаты из «Кулинарии» – вкусные, но дорогие… Просто больше ничего купить уже было нельзя. У нас в городе мясо исчезло году в семьдесят пятом, масло – еще через год вместе с сыром. Но о продуктах я в другой раз расскажу, ладно?

Папа разгрузил в холодильник бифштексы рубленые, салат столичный в литровой банке, уже вареную картошку и еще что-то, поставил на стол в кухне чай и сахар. Трехлитровую банку молока сразу вылил в кастрюлю и велел мне вскипятить ее, достал мед из шкафа, коробку с лекарствами, а потом вынул из шкафа все майки, тельняшки и футболки. Надел толстые шерстяные носки, лег под одеяло и прокашлял: «Теперь я могу спокойно умереть».

Мне стало не по себе. Все-таки так шутить, когда еще и мама в больнице, – это перебор. Но папа открыл глаза и велел принести градусник. Оказалось сорок ровно. Как у меня два дня назад. У меня на этот момент было тридцать семь и шесть.

Целые сутки с перерывами на короткий и отвратительный сон мы были заняты. Я грел чайники, толок клюкву с медом, кипятил молоко (дядя Эйно нам принес еще три литра), а папа – потел.

На всех батареях сохли майки, тельники и даже старые рубашки, но их не хватало. Мы оба потели быстрее, чем они сохли. У обоих болела голова. Участковая врач наша, женщина добрая и старательная, прописала все, что полагалось, и побежала по следующему адресу, кашляя на ходу. Ей тоже было плохо, но подменить ее было некому.

Когда от аспирина нам лучше не стало, папа позвонил своему знакомому – доктору Давыдову. Доктор Давыдов ответил, что зайдет через час двадцать, и ровно через час двадцать зашел. Он был в маске, перед тем как войти в комнату (и потом, перед уходом), долго мыл руки. Осмотрев нас обоих, он достал из кармана халата две коробки. На них было слово из десятка слогов, которое ни я, ни папа прочесть не смогли, но доктор Давыдов сказал: «И не надо. Это не вам». И следом достал стетоскоп и стал нас слушать. И дал еще каких-то банальных лекарств, а про лечение сказал, что ведется оно правильно.

Сутки спустя мы, умаявшись кипятить, сушить, потеть и переодеваться, включили телевизор. По телевизору шел спектакль «Мертвые души». У нас не было сил реагировать – смеяться или комментировать увиденное. Но хоть чем-то занять мозги было нужно.

А папа молчал еще и потому, что было еще что-то, что свалило его, обычно совершенно нечувствительного к простудам, тяжестью лежало у него на сердце и не давало покоя, так необходимого человеку, когда он болеет.

Но разом раздались два звонка. О втором я расскажу потом – это забавная история. А первый был самый важный, и после него папа пошел на поправку. Позвонил доктор Давыдов и сказал что-то, чего я не слышал. Но папа даже поднялся с дивана и спросил слабым голосом: «Ты уверен? Это уже точно?»