Горы слагаются из песчинок - [44]

— Вот так хохма! Потрясно! — ликовал толстяк. — Смерть! Здорово, старик?

Шишак обнял Подростка за плечи.

— Как ветеран, — заговорил он, — хотел бы внести предложение насчет дальнейшего. Хохмить так хохмить! Тащи мою фуражку, Гном. Только осторожно, в ней четыре яичка. Смотри не разбей!

Снова грянул восторженный хохот. В фуражке белели четыре свернутых в трубку бумажки.

— Отныне ты мой флигель-адъютант, приятель, — повернулся Шишак к Подростку. — Первый флигель-адъютант! Будешь держать.

Подросток с глупой ухмылкой взял в руки фуражку.

— Итак, — Шишак сделал широкий жест, — приговор вынесен, друзья. Кто приведет его в исполнение?

— Брось дурачиться, — попытался остановить его Подросток. — Это уж слишком, ты не находишь?

— Кто сорвет нашу хохму, того пустим в расход, — прищурился Шишак.

— Правильно! — подхватил Гном.

— Тихо. В фуражке, как видим, покоятся четыре бумажки. Три из них чистые, четвертая помечена крестиком. На счастливого обладателя последней будет возложена благородная миссия, а именно исполнение приговора. Прошу, — махнул он Гному и Тихоне, — можете тянуть.

Оба вытащили по бумажной трубочке. Следующим в фуражку запустил руку Шишак и поспешно отошел в сторону.

Подросток посмотрел сначала на них, потом на оставшуюся бумажку.

— Тебе повезло, даже тянуть не пришлось, — снисходительно сказал Шишак. — Ну, давайте смотреть.

Подросток стоял в растерянности, в одной руке сжимая потертую кепку, в другой — свернутую бумажку. Трое учеников вокруг него заговорщицки переглядывались. Наконец он набросил фуражку на голову Шишака, медленно развернул клочок бумаги и остолбенел: в глаза ему бросился нацарапанный простым карандашом корявый крест.

Те трое, покатываясь со смеху, размахивали чистыми полосками бумаги. Гном тщательно разорвал свою и с преувеличенно живой радостью прищурился на Тихоню, как бы призывая его сделать то же самое. Подросток подозрительно глядел на их лица, на плавно кружащиеся в воздухе бумажные обрывки. Что-то тут было нечисто, он готов был поклясться в этом. Его как-то надули… но как? И зачем?

— Качать его! — по-дирижерски махнул рукой Шишак.

Как Подросток ни отбивался, его подхватили на руки и стали подбрасывать.

— Виват! Виват! Виват! — разносилось по пустой мастерской.

Все поплыло у Подростка перед глазами. Утренние лучи холодно скользили по его побледневшему лицу. Когда он снова коснулся ногами земли, Шишак, придерживая его за плечо, сказал:

— Даем тебе три месяца, приятель. Целых три месяца. Ясно? — И он самодовольно ухмыльнулся.

— Фантазии у вас хватает, — ошалело хлопая глазами, пробормотал Подросток. — Это уж точно…

— Надеюсь, у тебя тоже, — оборвал его Шишак. — И не только фантазии, но и храбрости. — Все трое переглянулись. — А если не хватит, то мы добавим. Это я обещаю.

— Ну и хохма! Потрясная хохма! — заверещал Гном. — Просто потрясная!

В последнее время Мать снова частенько задерживается на работе, почти каждый день. Она ходит своей прежней упругой и твердой походкой. Глаза тепло светятся, черты лица смягчились. За мягкостью этой угадываются не усталость или растерянность — скорее, умиротворение. По вечерам Подросток с надеждой прислушивается к скрипу парадной калитки и быстрым шагам Матери по каменным плиткам двора. Но других шагов — легких, уверенных — он ждет напрасно.

Мать молчит, теперь уже не обиженно и горестно, а будто скрывая что-то.

Однажды она задержалась на весь вечер.

— Мне очень жаль, — нервно вибрировал в телефонной трубке ее голос, — очень жаль, сынок, но сегодня… мне придется поужинать с коллегами. Служебное мероприятие.

— Хорошо, Мама.

— Но ты не сердишься?

— Самое время. С какой стати я должен сердиться!

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась она. — Чему время?

— Тебе отдохнуть и немного развлечься.

Мать долго молчала, в трубке слышно было только ее учащенное дыхание.

— Алло, Мама.

— Слушаю, слушаю, — поспешно откликнулась она. — Понимаешь, я не хочу их обижать.

— Ну понятно.

— Я уже не могу ссылаться… Прошло столько времени… Два года…

— Все верно. А за меня не беспокойся, приятного вечера. Тебя дождаться?

— Если хочешь. Я постараюсь освободиться как можно раньше.

И действительно, вернулась она довольно рано и вопреки ожиданиям Подростка одна. Но все же своих чувств она скрыть не могла — Мать и прежде не умела их скрывать, грустные или радостные, они всегда написаны у нее на лице.

Утром Подросток заметил на стеклянной полочке в ванной исчезнувший несколько месяцев назад перстенек.

И сразу повеселел.

Он понял молчание Матери: разве взрослые могут объяснить мальчишке причины своих размолвок? Но дядя Дюрка — в этом можно не сомневаться — непременно придумает что-нибудь.

Золотое кольцо на левой руке Матери уже не кажется таким сиротливым. На посветлевшее, нежное лицо ее хочется смотреть не отрываясь, хотя его выражение, как и кольцо, заставляет вспомнить Отца. Подросток расплывается в смущенной улыбке: он не понимает себя. Вот ведь странное человек создание: никакими разумными законами его чувства не объяснимы.

Взять хотя бы улыбку Эстер. Она гаснет так же неожиданно, как и вспыхивает. Собственно, окончательно она никогда не угасает. Эстер — кремень, а не девчонка: минул март, идет уже апрель, а ее даже в парк можно вытащить разве что на десять минут. Качнутся раз-другой на качелях, и ее уже след простыл — укатила на своем велике. Эстер любит огромные вековые деревья, не то что другие девчонки, которые с визгом бросаются за кусты — собирать цветочки. Крепкий она человечек, пожалуй, даже слишком. Во всяком случае, по сравнению с Матерью. Но это как раз хорошо, потому что те трое упорно висят у них на хвосте и отделаться от их преследования никак не возможно. Поначалу Эстер держалась геройски, но теперь, завидя компанию Шишака, она тоже вздрагивает. Те гоняют за ними на велосипедах или вырастают вдруг перед носом где-нибудь в узком переулке — слыша их пошлые замечания, девчонка бледнеет.