Горы слагаются из песчинок - [31]

— Так точно, согласен, товарищ завпрактикой, — по-военному вытянулся Шишак.

— А вы, дорогой Амбруш, согласны?

— Так точно, — ответил Подросток.

Шеф довольно кивнул:

— Правильно. Очень и очень правильно. — И, не повышая голоса, но уже без улыбки скомандовал: — Кругом! Марш!

Ученики отправились в цех.

Шеф грелся еще на солнышке, и Тихоня с выражением страдания на физиономии осторожно выглянул из смотровой ямы.

— Ну, теперь у нас будет денек, — укоризненно сказал он. — А все вы, черт возьми.

— Я когда-нибудь его убью, — раздувая побелевшие ноздри, прохрипел Шишак. — Убью гада. Я не я буду — убью.

Из ямы вынырнула дынеобразная голова Гнома:

— Хо-хо-хо, животики можно надорвать со смеху.

Шишак наступил на растопыренные пальцы мальчишки.

— Тебя кто-нибудь спрашивал? А?

Взгляд Подростка упал на стиснутые побелевшие губы Тихони, и ему тоже стало страшно.

— Пусти, дьявол, — взмолился Гном.

— Ка-ак? Как ты изволил выразиться? А ну, хмырь, повтори, кто здесь дьявол?

Гном побагровел, из глаз его брызнули слезы.

— Ой, пусти… Заору!

— Что ж, валяй, мы послушаем, — кивнул Шишак и покрутил носком башмака, как будто гасил окурок.

Гном заблажил не своим голосом, Тихоня спрятался в яме, а Шишак отскочил в сторону. В дверях мастерской показалась грузная фигура Шефа. Он, покачиваясь, приближался — важно, медленно, неумолимо.

«Это мой третий день здесь, третий, третий, третий, — стучало в висках у Подростка. — Всего только третий!»

* * *

С тех пор прошло шесть с половиной месяцев — загибая пальцы, считает он и отворачивается от окна, за которым сгущаются сумерки. Точно. Шесть с половиной. Конец седьмого подходит — уже февраль. Слякотный, промозглый февраль.

Завтра опять воскресенье. Будем сидеть дома вдвоем с Матерью и играть в молчанку. Она молчит, я молчу. Подросток пожимает плечами. Она щадит меня, я ее. Но разве же это выход? Следовать примеру Отца, показавшего, как нужно щадить близких? Но разве пример обреченного на смерть подходит живущим? Неужто Мать до сих пор не поняла, что так ничего не получится, так жить нельзя, так не выжить? Неужто?

Он смотрит в сад: дремлющие в зимней спячке деревья, каменные ступеньки и допотопные чаши для цветов размыты — будто вечер провел по саду огромной и мягкой сырой губкой.

Подросток на цыпочках подходит к ванной.

Слышно, как за дверью лениво плещется вода — моется Мать.

Он прижимается лицом к двери и кричит:

— Послушай!

— Что такое? Стряслось что-нибудь? — испуганно спрашивает Мать. Вечно, вечно она чего-то боится.

— Ничего. — Подросток вздыхает. — Что может стрястись? Просто хотел тебе сказать, что я решил прогуляться. Ты поддерживаешь эту идею?

Плеск в ванной стихает.

— У тебя что, свидание? Договорился с кем-нибудь?

Голос у Матери резкий, холодный, хотя, может быть, виноват в этом кафель, белый, от пола до потолка, безукоризненно чистый кафель.

— Ни с кем я не договаривался, — раздраженно отвечает Подросток, — просто хочу проветриться. К тому времени, как ты выйдешь, я буду уже дома.

— Хорошо! — кричит Мать и неуверенно добавляет: — Хотя я не возражала бы и против свидания.

— К сожалению, не запланировал.

— Только, смотри, не забудь запереть дверь.

Городок невелик, и в субботу вечером освещение ничем не отличается от будничного. Фонари в переулках светят подслеповато, они успокаивают, убаюкивают, их нечего опасаться. Они не выдадут — скорее помогут остаться незамеченным.

Подросток сворачивает за угол и идет по хорошо знакомой, выложенной из округлившихся столетних камней дорожке. Иногда нога соскальзывает в просвет между камнями — эти согнутые ладошкой ямки тоже хорошо знакомы. На следующей улице дорожка выложена из бетонных плит, они жестче, надменней, хотя многие из них уже растрескались и осели. Они точно отталкивают от себя подошву, вынуждают спешить, хотя спешных дел у Подростка нет. И неспешных тоже.

Он направляется к центру, бессознательно избирая маршрут, сотни раз хоженный при свете дня, быстро минует привычные перекрестки и повороты извилистой улицы и неожиданно для себя натыкается взглядом на высокую, заметную издали стену гимназии. Подросток резко останавливается и сворачивает влево. Пожалуй, это не бегство — ведь горькие воспоминания и остатки своего прежнего «я», очень мало похожего на него теперешнего, он носит в себе. Бежать от них невозможно, они засели в нем огромным вопросительным знаком, составленным из множества мелких. Подросток старается о них не думать.

Он рад, что уцелел, что хоть как-то приспособился к жизни, что плывет, увлекаемый монотонным течением дней, в одном русле с другими. Не так уж это и плохо.

В узкой улочке совсем темно, лишь кое-где сквозь щели в опущенных жалюзи просачивается свет: реже — теплый, золотисто-желтый, электрический, чаще — синевато мерцающий и холодный, от телевизора.

В доме, где живет Эстер, свет желтый, он пробивается сквозь узкую вертикальную щель старинных ставен. Подросток останавливается, прислушивается. В доме тихо — не слышно ни человеческих голосов, ни звуков радио и телевизора. Он переходит на другую сторону улицы и, тяжело дыша, приваливается к кирпичной ограде. Только теперь Подросток сообразил: оказывается, свернув в переулок, где живет Эстер, он припустил бегом… Вокруг — благодатная тишина и мрак. Дом напротив, проступая на иссиня-черном фоне, осторожно приоткрывает лицо, стряхивает с себя причудливые тени, и вот уже контуры его видны отчетливо. Подростка пронзает вдруг отчаянная, слепая тоска, он хочет двинуться с места, но ноги будто приросли к земле, не слушаются.