Горы слагаются из песчинок - [3]

Каждое утро — да и днем, если только случается свободная минутка, — вся троица собирается за смотровой ямой у дальней стены мастерской.

Недурно они там устроились. На смотровой яме, напоминая замученного жука, беспомощно замерла легковушка. Ее окна глядят на них пусто и равнодушно, ничего не отражая, — дальняя стена сплошная и ровная, без единого светового проема. Для шушуканья лучшего места не придумаешь.

Сегодня из-за безжизненной, отсвечивающей мертвенным блеском жучьей спины не долетает ни слова, даже невнятного, которое, засев в голове, будоражило бы воображение, требовало бы разгадки. Даже отдельные звуки, обрывки слов могли бы весь день блуждать по закоулкам сознания в поисках чего-то знакомого, как обычно терзая его и нагнетая безотчетный страх… Все же это было бы больше чем ничего… Но вынести одиночество в этой мрачной, глухой тишине нечеловечески тяжело.

Мать, вернувшись из авторемонтной мастерской, куда его взяли учеником, с едкой горечью в голосе заметила:

— Да, не сидеть тебе в кабинете за обитой дверью, как отец твой сидел.

После смерти Отца она не упускала случая поставить его в пример сыну. Особенно в первое время. Неизвестно, может, знай она меру, все сложилось бы по-иному. А может, и нет. Ну да лучше об этом не думать.

Что касается двери, массивной, обитой мягкой кожей, то она, как и все, что с ней связано, никогда прежде Подростка не волновала. Но с недавних пор эта дверь все же так и притягивает его воображение. Обхватить ее руками, ощутив надежную толщину, завладеть ручкой, одним нажатием на которую можно по собственному усмотрению избавиться от одиночества или, напротив, уединиться, — это же здорово!

Но Мать, конечно, имела в виду другое: власть, положение, почет… Мужчина, вошедший следом за нею, примиряюще дотронулся до ее плеча. Подросток даже взглядом не выразил ему благодарности. Потупившись, он смотрел на замысловато извитые и, казалось, пульсирующие стебли орнамента на ковре. Приминая цветы, по ковру прошагали ноги. Женские и мужские.

У Матери на ногах были черные лаковые лодочки — модные, с высоким язычком, на уродливом сплюснутом каблуке. Он до сих пор их терпеть не может: Материны ноги делаются в них короткими и толстыми, хотя на самом деле они совсем не такие. У нее красивый высокий подъем и тонкие щиколотки — словом, ноги что надо.

Мужские туфли, ступая широко и мягко, размытыми тенями проследовали за женскими. Взрослые скрылись в комнате Отца, и, хотя дверь почти не приглушала их голосов, Подросток к ним не прислушивался. Его ждал Том Джонс. Нажав на клавишу магнитофона, он выпустил из кассеты музыку, окутавшую его с головы до пят мягкой и непроницаемой магической пеленой.

* * *

Здесь, в мастерской, он как на ладони, у всех на виду. Даже старые колымаги с широко раскинутыми крыльями капота и высоченными кабинами не отбрасывают в его сторону тени. С той стороны, где он стоит, в стене мастерской множество окон, и, как бы ни налипала на стекла жирная копоть, солнечные лучи освещают Подростка — вот он, весь на виду.

Свет неоновых ламп раздражает гораздо меньше: он слепит, заставляя щуриться не только его, но и тех, за смотровой ямой. Правда, там за предметами влажно и маслянисто синеют сгустки теней. Идеальное место для шушуканья. Во всяком случае, ранним утром, пока не явился Шеф. Особого облегчения его приход не сулит, напротив, жизнь с его появлением в конечном счете становится еще тяжелей, но тяжко не так, как теперь. Солоно уже одинаково всем, без исключений.

Большая стрелка часов замирает на цифре 12 и, оттолкнувшись, пускается вниз по ступенькам минутных делений. Он вздыхает и поворачивается к утреннему солнцу, подставляя лицо теплым лучам: вот он, подросток-ремесленник Петер Амбруш, на месте минута в минуту, третий месяц без опозданий и — без надежд. Принятый и все же отверженный, долговязо-нескладный (целых сто семьдесят пять сантиметров), темно-русый, с застывшим лицом. Ощущая спиной три пары буравящих глаз и стараясь не выдавать внутренней дрожи, он готовится к трудному дню, который, как и все последующие, уж как-нибудь проживет, протянет, просуществует. А большего и не надо.

По ту сторону смотровой ямы чавкают в ведре с водой огромные губки: троица принимается драить дверцы машины. Подросток поспешно хватает грязную тряпку и яростно трет ею крышу.

В дверях замер Шеф. Как всегда по утрам, он втягивает носом воздух мастерской и улыбается. Родные, привычные запахи, наполняя легкие, придают ему бодрости. Покачиваясь, как бакен на волнах, он приближается к ученикам. Грудь колесом, голова на короткой бычьей шее втянута в крутые плечи, на лоб надвинут берет, из-под которого пучками топорщатся черные брови. На смуглой физиономии Шефа — неизменно мрачная кривая улыбочка.

По ту сторону машины — кто на корточках, кто припав на колено — выказывают рвение члены триумвирата, по эту, едва касаясь носками ботинок цементного пола, вытягивается на цыпочках Подросток. По ногам, проникая сквозь подошвы, взбирается неприятный холодок.

— Доброе утро, товарищ завпрактикой! — раздается из-за машины заискивающий голос.