Горы слагаются из песчинок - [17]

Похвала радует, но он, не подавая виду, равнодушно пожимает плечами:

— Заставили переделать.

— Этот?

— Ну да. Этот самый.

Мужчина, бегло листая тетрадь, прищурившись, улыбается Подростку. Тот тоже щурит глаза и, сам удивленный быстротой своей ответной реакции, мысленно снова, теперь уже окончательно и бесповоротно, примиряется с присутствием дяди Дюрки в их доме.

Он пытается вспомнить Отца, не восковую куклу в шелковой пижаме, а того, настоящего, кто всего два года назад жил среди них, героическим самообладанием превозмогая усталость и нечеловеческую боль, зная, что отпущено ему совсем немного — быть может, несколько недель.

Но сегодня Отец от него отдаляется, черты лица его никак не складываются воедино, и даже тень отцовской фигуры, обычно незримо присутствующей рядом, куда-то исчезла с белой чертежной доски. Характерные жесты его рук стерлись в памяти. Сегодня Отец впервые покинул дом — навсегда ли? Бросил ли он Подростка или по-доброму отпустил?

А живое тепло и спокойствие дяди Дюрки ощущаются совсем рядом. От их слитного дыхания чуть колышется воздушно-легкая занавеска. Они приглядываются и примериваются друг к другу, все больше сближаются, с радостью отмечая про себя каждый новый нюанс растущей взаимной приязни.

* * *

Обуреваемый противоречивыми чувствами, Подросток пытается разобраться во всем, что произошло. Не предал ли он Отца? Но вины за предательство Подросток не ощущает.

Просто он примирился с обстоятельствами. Ведь иначе не выжить. Каждый день ему приходится идти на примирение. С Матерью, с этим внушающим ему уверенность мужчиной. Мнимую, может быть, уверенность? Это не так уж важно. Он примиряется с Шефом, с самим собой — со всеми. И с дурацким своим положением. Выходит, он трус, если домой крадется глухими переулками и спасается бегством от преследований этой троицы, хотя знает, что руку на него не поднимут — нет, Шишак вовсе не так глуп и неосмотрителен, чтобы ввязываться в драку, он просто пугает. Шишак, непонятно почему, терпеть его не может, вот и преследует. Если бы Отец был жив… Но ведь его уже нет. Отцу он мог бы рассказать обо всем, и тот, возможно, не осудил бы его, не назвал трусостью его постоянное бегство… Все в мире, наверное, повторяется, только всякий раз иначе, потому что причины разные… А суть, выходит, одна? Прежде все было заполнено этой жуткой смертью, а теперь… ожиданием смерти. Торопить чью-то смерть? Настаивать, требовать, подгонять — что за безумие! Нет, это всего лишь повод… Не могут они серьезно хотеть этого. Это розыгрыш. Испытание.

* * *

Он и не заметил, что Мать вышла. Слышно, как она напевает на кухне. Впервые с тех пор! Подросток крепко зажмуривается, но даже с закрытыми глазами не может представить себе Отца. Он не видит его, не видит, не видит.

Мужская рука соскальзывает с плеча Подростка — как долго она его грела?

— Тебе плохо? — слышит он ровный и сдержанный, совсем уже не чужой голос.

— Нет, нет. Все в порядке, — вздрагивает Подросток, потирая пальцами виски.

Мужчина внимательно смотрит на него, отходит к креслу, садится.

— Нужно больше бывать на воздухе, — говорит он.

Подросток, спиной чувствуя озабоченный взгляд дяди Дюрки, оборачивается.

— Чертежей много задают, некогда… — беспомощно пожимает он плечами. — И еще заниматься надо, — последние слова Подросток говорит почти шепотом, поглядывая в сторону кухни. Вслух, при Матери, он бы этого не сказал, Мать сразу вспомнила бы о потерянных годах, о гимназии, об упущенных возможностях.

Дядя Дюрка об этом не вспоминает.

— Я слышал, в училище тобою довольны. Ты неплохо взялся за дело, — говорит он после долгого молчания.

Подросток улыбается, не отвечает.

— Ну а как… в мастерской?

Вопрос неожиданный.

— Все нормально, спасибо.

— Работать не тяжело с непривычки?

— Нет, что вы! Ничуть, — поспешно отвечает Подросток. — Работать мне нравится. И потом, я ведь сам виноват, что так вышло. Сам и расхлебываю. — И добавляет уже другим тоном: — Вообще-то я не жалею, что буду рабочим… а не кем-то еще. Не судьей или инженером, к примеру.

Пальцы мужчины — короткие, совсем не похожие на узловатые нервные пальцы Отца — бесшумно скользят по столу, ощупывая орнамент салфетки.

— Если будет желание, позднее сможешь закончить гимназию, а может, даже и не гимназию. Мать, ты же знаешь, была бы этому только рада.

— Да, я знаю.

Дядя Дюрка неожиданно вскидывает голову и — впервые с такой прямотой — изучающе вглядывается в замкнутое лицо Подростка.

— Петер, — спрашивает он решительно, — что с тобой происходит?

— Со мной? — в замешательстве переспрашивает Подросток. — Ничего особенного.

Мужчина глядит на него упрямо, почти назойливо.

— Конечно, я не имею права… ни малейшего права тебя расспрашивать. Это верно, — говорит он, не сводя глаз с Подростка.

— Дело вовсе не в этом, — поспешно бормочет тот. — То есть… ну, это неважно, — заканчивает он с невольной горечью.

— Тем лучше, — вздыхает мужчина. — Так что же? Тебя невзлюбил кто-нибудь из взрослых?

— Да нет, я даже с Шефом сумел поладить, — с излишней горячностью возражает Подросток.

— С Мачаи?

Подросток ошеломлен. Так дядя Дюрка знает его?