Горы слагаются из песчинок - [19]

Из груди Подростка вырывается вздох облегчения. Ему хочется крепко обнять дядю Дюрку — такого спокойного, мудрого, простого и славного человека, рядом с которым он чувствует себя в безопасности.

* * *

Тело его невесомо колышется, будто связка воздушных шаров. Голова у Подростка ясная — бессонница не мучит его, не изматывает, она благодатно подхватывает его и, раскачивая, поднимает на своих крыльях над реальностью, чтобы, взглянув на нее с высоты, он мог убедиться в своих заблуждениях и наивности былых страхов.

* * *

О его страхах Легкая Стопа не обмолвился Матери ни словом. Не выдал Подростка. Когда Мать вошла в комнату, он, чтобы разрядить обстановку, поспешно рассказал какой-то пошлый анекдот — лучшего, видно, в тот момент ему в голову не пришло. Та, укоризненно улыбаясь, подсела к ним. Худенькая, изящная, Мать уже отказалась от глубокого траура.

Снять траур совсем она никак не решится. И Легкая Стопа, запасшись терпением, ждет.

Покой Матери, и без того непрочный, нельзя нарушать, что бы ни случилось. Они оба это хорошо знают. Поэтому дядя Дюрка не стал ей ничего рассказывать. И позднее, если замечал, что Подросток чем-то опять угнетен, пытался рассеять его страхи тайными знаками и забавными гримасами. Мать же радовалась, что они так сошлись. Прежде она опасалась, что Подросток встретит мужчину в штыки, боялась мальчишеского упрямства, а больше всего — его безмерной преданности Отцу. Обстановка — еще до того, как дядя Дюрка впервые рискнул появиться в доме, — была постоянно накалена.

Теперь же они понимают друг друга без слов, да особые объяснения и не нужны: Мать на глазах помолодела. В тот вечер Подросток не отрываясь следил за ее руками — обычно такие нервные, импульсивные, они сейчас спокойно, лежали на складках черной юбки. Некрашеные ногти снова слегка порозовели. Только лицо оставалось бледным, почти таким же бескровным и бледным, как в самые первые дни. Но в уголках губ все же играла улыбка. Мать оглядывалась в его комнате, останавливаясь взглядом на книжных полках, на матовых дверцах платяного шкафа с таким удивлением, будто предметы эти после загадочного отсутствия только что вернулись в квартиру и с подобающей мебели покорностью вновь заняли свои места.

* * *

Встав тихонько с постели, Подросток нащупывает ногами тапочки и, бесшумно огибая препятствия, на цыпочках крадется к окну.

Плотные шторы податливо раздвигаются, пропуская его к стеклу. Но за окном не видать ни зги. Наверно, на улице густой туман, который после рассвета осядет на ветках деревьев, на крышах и на растущем у дома вечнозеленом кустарнике слезами кристально чистой холодной изморози.

Хорошо бы сейчас распахнуть окно и, поеживаясь, подставить грудь под струю зябкой свежести. Но это невозможно, потому что тут же всполошится Мать и, вслушиваясь в темноту, будет испуганным клокочущим шепотом пытаться, как прежде, будить Отца.

Как прежде… когда она уже догадывалась, что их ждет впереди.

Когда сквозь однообразную пелену безмятежного сна прорывались вдруг жуткие звуки. Мать всхлипывала с жалобным стоном, напоминающим стоны изношенного, не натертого канифолью смычка.

«Что ты, милая, что ты», — дрожащим голосом увещевал ее Отец.

Состояние Отца ухудшилось резко и неожиданно, и с тех пор Подросток тоже спал беспокойно, вздрагивая при каждом шорохе. Сон и явь сливались в сплошной кошмар, отупляющий сознание, но он все же чувствовал: надвигается что-то страшное.

Жуткое, ни с чем не сравнимое ощущение вновь пронзает Подростка — оно не забылось, не стерлось в памяти.

Черты отцовского лица оживают и снова складываются воедино, глаза светятся тепло, как в лучшие дни. Жесты Отца — как когда-то стремительные и энергичные, — кажется, приводят воздух в движение.

Подросток отчетливо видит даже светло-серые крапинки, образующие полоски на темном, мышином фоне его костюма… После строгих однотонных костюмов, долго державшихся в моде, этот новый выглядел необыкновенным. Мать вся сияла от радости. «Какой ты в нем стройный!» — гладила она Отца по спине, проверяя, хорошо ли сидит пиджак. На следующий день он должен был идти на судебное заседание в новом костюме — спорить с Матерью было бесполезно. И Отец, как всегда, уступил ей, причем уступил с явным удовольствием, широко раздвинутыми и чуть вывернутыми наружу ладонями как бы говоря: хорошо, хорошо, сдаюсь. Вот оно, это движение, совсем рядом, он видит его за окном, в тумане. Видит даже с закрытыми глазами — оно навсегда останется с ним, такое же неотъемлемое, как собственная кожа. Отец какой-то своей частью врос в его нескладное полудетское тело, в болезненно чувствительные нервные клетки. В эту минуту он ощущает это совершенно отчетливо. Но почему же Отец не передал ему хотя бы часть своей силы и решительности. Если бы он подумал об этом раньше, хотя бы за несколько месяцев… Эти трое из мастерской, прячущиеся по темным закоулкам, и даже Шеф с его раздутым, как бочка, телом кажутся теперь игрушечными человечками, они уже не страшны, они его не волнуют, как будто их вовсе и не было.

Он отходит от окна, оставив в шторах совсем небольшую щелочку.