Горы поют - [17]

Командиры под шнур размечали площадки для будущих палаток. Было приказано строить легкие, временные палатки, вроде шалашей. Но гвардейские архитекторы в порыве вдохновения вместо шалашей возводили настоящие дома, в которых можно было зимовать. Хотелось сделать все как следует, капитально, хоть на день, но по-настоящему. Это была не простая работа: это был какой-то праздник созидания, всесильное виртуозное творчество изголодавшихся по труду рук. Не лагерь, а стройный белый город рождался в долине на глазах удивленных крестьян.

Крытые тесом, выбеленные известью, аккуратные поселки подразделений вырастали на зеленом плато не по дням, а по часам. Каждый стремился проявить полностью свои довоенные таланты.

Оказалось, что все умеют делать эти мудрые солдатские руки! Уже загорелые косари в погонах идут по будущему учебному плацу, ритмично поблескивая косами, с выражением хмельного счастья в глазах. Уже офицер стал электриком, сержант превратился в столяра, а снайпер — в художника-декоратора. Уже тянут провод в палатки, уже роют колодцы по всему лагерю, уже, взмахивая по-шахтерски, дробят камень и утрамбовывают им линейки.

Несколько дней окрестные села ложились и вставали под звуки трудовой симфонии, неустанно гремевшей в горах.

Наконец строительство закончилось. Старшины, идеально наточив инструменты, отнесли их хозяевам.

Над лагерем взвился государственный флаг Советского Союза.

Начались занятия по строгому расписанию. По сигналу — на плац. По сигналу — с плаца. С песнями туда, с песнями обратно. Сведенные в лагерь полки и разбросанные за лагерем горные села привыкали жить по сигналу трубачей.

II

— Сегодня после вечерней поверки мы вместе с другими подразделениями будем исполнять наш Государственный гимн, — торжественно говорил старшина третьей стрелковой, прохаживаясь перед строем роты в начищенных, словно лакированных, сапогах. — До сих пор мы пели поротно, а теперь грянем всеми полками сразу. На правом фланге станет оркестр, он будет для нас дирижером. Так вот наша с вами задача — завоевать по пению первенство, отличиться своими голосами.

Старшина передохнул, вытер вспотевший лоб.

— Не забудьте, что слева у нас будет пулеметная; там народ тоже горластый и давно спевшийся. У нас лучшие показатели по тактике, а если тут осрамимся, то… — старшина горько махнул рукой, не закончив тирады; это означало, что подобного он даже предполагать не хочет.

— О голосе, как и об оружии, надо заботиться, — поучал он дальше, грозно раздувая свои полные, выбритые до блеска щеки. — А у нас еще есть, к сожалению, такие люди, которых это мало беспокоит. Я говорю о вас, рядовой Перейма и ефрейтор Снежков. Вы думаете, я не заметил, куда вы шмыгнули после обеда? Опять к ручью бегали! Холодной, родниковой захотелось? Весь лагерь из бачков пьет, а они, видите ли, не могут! В бачках вода для них неподходящая: в бачках теплая, в бачки медики дезинфекцию набросали, аптекой, видите ли, отдает… С тем не считаются, что дезинфекцию в бачки напускают для нашего с вами здоровья, против всяких хвороб… Знать этого не хотят, идут в горы, пьют из ручьев, а потом простужаются, хрипнут… Ты уже, наверное, хрипишь, Снежков? Ну-ка, подай голос.

— Нет, не хриплю, — прозвучал звонкий ответ.

— А ты, Перейма?

— И я не хриплю, — прозвучало еще звонче.

Эти ответы как будто успокоили старшину. Но его всевидящее око уже впивалось в глубину шеренг, кого-то настойчиво искало и наконец нашло в самом дальнем ряду:

— Светличный!

— Я!

Маленький, круглолицый, симпатично-курносый боец от собственного «Я!» покраснел до ушей.

— И ты тоже… От тебя, Светличный, я этого никак не ожидал! Снайпер, комсомолец, голос лемешевский — и вот тебе, пожалуйста… тоже махнул в горы!

— Я не пить.

— Он бегал за цветами для нашей палатки, — вступились за Светличного товарищи.

— Если так, тогда другое дело, — сразу подобрел старшина. — Я на твой голос, Светличный, возлагаю большие надежды. Хотя, согласно ранжиру, тебе всегда приходится стоять позади, среди самых низкорослых, на этот раз я ранжир ломаю. Ставлю тебя посреди роты, в самом центре; Потому что есть у нас еще такие певуны, как, скажем, Загоруйко; для него ноты — не закон, дисциплина голоса совсем расшатана… Ни к кому не прислушивается, никого не признает, как начал, так и пошел и пошел себе напрямик… Всех заглушает. Поэтому я решил так: поставлю Загоруйко рядом с тобой, Светличный. Он будет равняться на твой голос. Слышишь, Загоруйко? Чтоб не забегал вперед и не отставал, чтоб не блуждал где-то вокруг да около… Прислушивайся к Светличному. Он будет, так сказать, корректировать твой песенный огонь.

III

Виктору Светличному очень хотелось, чтобы его рота пела лучше всех. И поэтому, очутившись вечером по воле старшины в самом центре подразделения, он не шутя пригрозил стоявшему рядом Загоруйко:

— Смотри мне, друг… Только зафальшивишь — ноги начисто оттопчу!

Загоруйко — ростом выше Светличного на целую голову — добродушно улыбался и обещал своему маленькому наставнику честно «тянуть за всеми».

Где-то в темноте уверенно откашливалась пулеметная, заранее набираясь духу. Светличный воспринимал это откашливание, как личный вызов, как лукавую товарищескую угрозу, и ему сейчас особенно хотелось перещеголять, перепеть пулеметную во что бы то ни стало.