Горы дышат огнем - [6]

— Голова эта твоя. Нет, нет, она не только твоя...

Я обнимаю ее голову, прижимаюсь к щеке. Встряхиваю Лилу за плечи.

— Ну, до свидания, братец! Большой привет товарищам. И возвращайся живым и здоровым!

— До свидания, Лила! Буду ждать тебя в горах!

В глазах Лиляны отражается свет фонаря, висевшего над нами. Лила едва заметно грустно улыбнулась, склонив голову.

— Хорошо бы! Душа моя рвется в горы, но ведь ты знаешь...

— До скорого свидания! — поднял я руку.

— До скорого! — помахала она в ответ.

Лиляна направилась по улице Раковского в сторону церкви, прижимая левой рукой сумочку, в которой лежал пистолет, так, чтоб он был у нее под рукой. Она то и дело оборачивалась, махая мне рукой. И внезапно исчезла в темноте.

Кто знал, что больше мы не увидимся, что прощаемся навсегда?.. Или нет — почему я не смог предупредить ее, чтобы в тот черный день не ходила она по пловдивским улицам, чтобы не открывала дверь в тот барак, где ее увидел предатель? Почему не прибежал я из Свиштиплаза, чтобы помочь ей в тот час, в те бесконечные двенадцать часов, когда она, имея стольких друзей, осталась одна и вела бой с сотней вышколенных убийц?..

Мы вновь с нею встретились в один из первых дней[15] — яркий, солнечный, величественный. Весь народ высыпал на улицы. На Орловом мосту толпы людей. Какая-то девушка раздавала фотографии. Я протянул руку...

Нет, я не упал. Возможно, я устоял на ногах только потому, что весь был увешан оружием. Много смертей я пережил, но эту... Чтобы никто не заметил охватившего меня горя, я ушел подальше от толпы, в глубь парка, и присел там на уединенную скамейку. Я смотрел на нее. Ослепительный день померк, и опять была та самая ночь, и опять она махала мне рукой, то исчезая вдруг, то появляясь вновь... Лиляна Димитрова!.. Член ЦК РМС. Лила, все такая же... живая; всего миг назад она поправляла рукой непослушные волосы...

Опять был митинг. Они возникали тогда ежеминутно, на каждом перекрестке. Повсюду гремело «ура», звучали призывы, песни. Эта радость показалась мне жестокой... Но чем виноваты люди?.. А может, и в самом деле виноваты? Чем кричать сейчас, лучше бы они уберегли ее тогда...

Я мучительно старался вспомнить, где я был в тот день, в тот проклятый день двадцать седьмого июня, что я делал в двенадцать часов, когда она погибала. Разве это было так уж важно? Но я старался вспомнить.

Внезапно что-то разделило нас. Лиляна была уже не такой, какой я ее знал. Она на глазах становилась другой. Великой. Недосягаемой. Будто и близкой и в то же время такой далекой.

Потом началось новое, внутреннее сближение. С живым человеком всегда что-то может разделить, с бессмертным — ничто. Ничто, даже само слово «бессмертный», которое звучит торжественно и поднимает человека на пьедестал.

Лила, я и сегодня, как в ту ночь, чувствую твой локоть. Мне иногда кажется, будто ты просто работаешь где-то в другом месте, и все время получается так, что нам не удается встретиться. Со многими так бывает, и я верю, что мы еще встретимся. Верю, как и тогда.

А почему бы нам не встретиться в этой книге? Я вернулся, а ведь это ты меня провожала... Я хочу рассказать тебе, что мы пережили. Ты верила, что мы победим, но ты не знаешь, что мы победили. А ты ведь тоже сделала все, чтобы приблизить Девятое[16] — наш чудесный день первый... Иногда и мне бывает трудно увидеть тебя настоящей, такой, как тогда, когда мы барахтались на снегу, и такой, какой ты ушла тогда в вечность. И все-таки во многом ты одна и та же. Порой мне бывает мучительно трудно в разговоре с тобой переключиться от той Лиляны, какую я знал, к той, какая ты сегодня. А вообще, может ли человек полностью вернуться в свою молодость и увидеть все так, как было тогда, будто и не прошло потом много лет, наложивших свой отпечаток на прошлое? Но я постараюсь сделать это и увидеть нас такими, какими мы были.

ГОРЕЧЬ БЕЗДЕЙСТВИЯ

Я лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в небо. Трава была высокая, плотная. И очень теплая, с густым ароматом. Я лежал на спине и смотрел в небо. У меня было много времени. Никогда я не смотрел в небо так долго.

Потом переворачиваюсь на живот, беру в руки «Зору» и начинаю читать. Геббельс твердит, что «Германия не сомневается в своем успехе», и добавляет: «Вопрос о времени и месте десанта в Европе является второстепенным». Вероятно, подвел его Крапчев со своей передовой статьей, где доказывал, что средиземноморские порты исключительно неудобны для высадки десанта, не говоря уже о том, насколько недоступны дороги, ведущие к центральным районам...

«Посевы рапса» занимают все большую площадь. «Поощрение производства бататов». «Ведь «мы — сельскохозяйственный бункер Германии». (Вот что значит умело найденное слово! «Колония» — звучит неприятно, а «бункер» — даже гордость тебя охватывает.) «Количество иностранных рабочих в Германии постоянно увеличивается»: в начале войны — пять миллионов человек, а сегодня — двенадцать, включая и военнопленных. Мы много говорили тогда о зверствах гитлеровцев, но как мало знали мы о лагерях смерти!..

А вот и самое главное: «Радио «Минерва» — венский соловей, чей голос так сладок, — с 1 июля устанавливает новый порядок. Генеральное представительство...» Сладок — порядок... Писал это явно поэт. Я закрываю газету и смотрю в небо, далекое, чистое и неподвижное.