Горшок золота - [3]

В-четвертых, «Горшок золота» – по признанию и современников, и позднейших читателей, возможно, лучшее прозаическое сочинение Стивенза, – красочная демонстрация мастерства автора, его писательских навыков и умений. «Горшок золота» – фантазия («фэнтези», как мы бы это сейчас назвали), преображение невозможного в привычное «фактическое», игра и одновременно утонченный авторский комментарий на темы ирландского национализма, психологии человеческих отношений, оболванивающего воздействия религии, закона, власти. Местами это непочтительный взгляд даже на Ирландское возрождение со всеми его богами, аватарами и мистическими диковинами – едва ли не исторически первая ревизия этого явления, сколь угодно добродушная. Это и комедия, и любовный роман, и суровый реализм капиталистического произвола. Место действия – реальная и мистическая топография Ирландии, зачарованные холмы, деревенская тюрьма и улицы Дублина.

Вся эта диковинная фантасмагория, глубоко ирландская в своей лоскутности, поэзии, сказительстве, юморе, печали, пасторальности и мистике, и вместе с тем зримо пропитанная общеевропейским поиском ориентиров и духовного и сердечного утешения в новом и по-прежнему непонятном индустриальном мире, как-то взяла и сложилась в единое высказывание очень не сразу. Черновик этого небольшого романа претерпел более трех тысяч авторских правок, а писать «Горшок золота» Стивенз начал в 1909 году. То, что в итоге выдержало десятки переизданий на многих языках мира, такое веселое, подвижное и непосредственное – результат кропотливого писательского труда и философский манифест, соединяющее звено, мостик между счастливым безумием романтиков первой половины XIX века и второй половины века двадцатого. Нет, Стивенз не мог знать – даже если бы участвовал в спиритических сеансах Йейтса, – о великом лете мира, любви и музыки, о неудавшейся попытке человечества вернуться к невинному детству, но отчего-то кажется, что сердце Стивенза ведало то, что наши головы продолжают понимать нынче – и мы не теряем надежды.

Шаши Мартынова

Книга I Явление Пана

Глава I

Посреди соснового бора, что называется Койля Дорака[2], не очень-то давно жили два Философа. Были они мудрее всех на белом свете, если не считать Лосося, какой таится в озере, что в Глин Кайни[3], куда падают с прибрежного лесного куста орехи познания. Лосось этот, конечно же, – самое глубокомысленное из всех живых существ, но Философы – те по мудрости уступали едва-едва. С виду казалось, что лица у них сделаны из пергамента, под ногтями у Философов темнели чернила, и всякую трудность, что предъявлял им кто угодно – хоть бы и женщины, – умели они мгновенно разрешить. Седая Женщина из Дун Гортина[4] и Тощая Женщина из Иниш Маграта[5] задали им три вопроса, на которые никто никогда не знал ответа, а Философы его нашли. Вот как заслужили они неприязнь этих двух женщин, а она ценнее дружбы ангелов. За то, что ответ был им даден, Седая Женщина и Тощая Женщина так осерчали, что вышли замуж за Философов – ради того, чтобы щипать их в постели, – но шкуры у Философов оказались толстые: Философы и не догадывались, что их щиплют. Женщинам за их ярость отплатили они таким нежным обожанием, что те лютые созданья чуть не скончались от досады, и как-то раз в упоении злобы, расцелованные мужьями, пробормотали тысячу четыреста проклятий, заключавших в себе всю их мудрость, – и выучили их Философы, и так стали еще мудрее.

Когда подошло время, в тех двух браках родилось по ребенку. Появились они на свет в один день и в один час и различались лишь тем, что один получился мальчик, а второй – девочка. Никто не смекал, как так вышло, и впервые в своей жизни Философам пришлось восхититься событием, какое не под силу им было предречь; впрочем, доказав многими разными способами, что те дети – действительно дети, а также чему быть должно, тому должно быть, факту не возразишь, а что случилось единожды, может случиться и дважды, они описали то явление как необычайное, однако ж не противоестественное, после чего мирно отдались на волю Провидения, сделавшись даже мудрее прежнего.

Философ, у которого родился мальчик, остался очень доволен, потому что, сказал он, на свете слишком много женщин, а Философ, у которого родилась девочка, тоже остался очень доволен, потому что, сказал он, хорошего слишком много не бывает; Седую Женщину и Тощую Женщину, однако, материнство нисколько не смягчило – они сказали, что уговора такого не было, дети возникли мошенническим путем, а обе они – почтенные замужние женщины, и в знак протеста против всех кривд они, Женщины, никакой еды Философам готовить больше не станут. Эта весть обрадовала мужей, поскольку стряпню жен своих они терпеть не могли, но вслух этого не сказали, ибо тогда женщины, знай они, что мужьям пища их не люба, без сомненья, настояли бы на своем праве стряпать; а потому Философы молили жен своих что ни день приготовить какой-нибудь славный обед, и жены отказывали им неизменно.

Все они жили в домике в самой середке темного соснового бора. Солнце сюда не пробивалось никогда – уж слишком глубокая была здесь тень, и ветер не проникал – слишком уж густы ветви, а потому уединеннее и тише места не сыщешь на всем белом свете, и Философы день-деньской слушали, как оба думают, или же произносили речи друг перед другом, и были то наиприятнейшие звуки из всех, какие им ведомы. Звуков же для них существовало два вида – беседа и шум: первое они обожали, а вот о втором говорили с суровым осуждением, и, даже если исходили те звуки от птицы, ветерка или от ливня, сердились Философы и требовали отмены тех звуков. Жены Философов говорили редко, однако никогда не молчали: они общались друг с дружкой своего рода физической телеграфией, которой они обучились у