Городские повести - [6]

Что знает обо мне Надюша? Что знает обо мне мать? Что знает обо мне (смешно сказать) мой научный руководитель? Неужели люди могут доставлять радость другим, только справляя какие-то обязанности?

9

Вдруг где-то стройно закричали «ура». Померк и вспыхнул свет разом в десятке окон дома напротив. Я посмотрел на часы и увидел, что девочка тоже проверяет часы. Мои светились, ее, очевидно, нет, потому что она долго вглядывалась в них, потом сдвинула со щеки толстый платок и поднесла часы к уху. Стрелки мои слились на двенадцати, она вопросительно взглянула в мою сторону, я издали кивнул, и только.

Теперь она перестала качать свою сумочку и время от времени с любопытством поглядывала на меня. Я понял, что она успокоилась и перестала стыдиться, и мне самому стало проще. Возможно, ей хотелось покурить, чтобы согреться, но я не считал возможным предложить ей сигарету, потому что это сломало бы что-то неуловимое, какую-то атмосферу доверия, которая нас объединяла. Пришлось бы что-то спрашивать, отвечать, то есть справлять какие-то обязанности, связанные с общением, и даже молчание стало бы чисто функциональным: его надо бы рассматривать как паузу или как нежелание продолжать разговор. Я был доволен, что и девочка это понимала: должно быть, она была не так мала, как казалась.

Я выкурил уже около полудюжины сигарет и перебрал два десятка возможных вариантов объяснения с Надюшей (в диапазоне от «Я не смогу тебе этого объяснить» до «Ты умница, ты сама все давно понимаешь»), и было что-то вроде половины первого, когда в аллее появились люди.

Их было трое: женщина в распахнутой серой шубке и двое мужчин — один в темном костюме, при бабочке, другой даже без пиджака, просто в белой рубашке. Они шли по снегу бодро, но не поспешно: женщина одной рукой придерживала воротник шубки у горла, а другою размахивала, возбужденно говоря о чем-то своим спутникам. Она была на высоких каблуках и шла неровно, поэтому тот, что в костюме, поддерживал ее под локоть; другой же, наклоняясь вперед и заглядывая в лицо женщине, ловил со смехом каждое ее слово и вдруг, взвизгнув, остановился, скорчился и даже присел от приступа хохота. Должно быть, они вышли прогуляться до Трубной; как мне показалось, черный был недоволен присутствием белого: когда они остановились на полпути к нам и развернулись, чтобы подождать корчившегося от смеха приятеля, мужчина в костюме, державший женщину за локоть, резким и очень кинематографичным движением выхватил изо рта папиросу и бросил ее далеко в снег.

Я видел, что девочка моя забеспокоилась: она уронила пакет на дорожку и, поспешно подняв его, одернула пальто на коленях. Должно быть, ей было досадно, что кто-то еще увидит ее здесь, на скамейке: ко мне она уже привыкла или, точнее, примирилась с моим существованием, а эти веселые люди не могли, конечно, пройти мимо и не обратить на нее никакого внимания.

И точно: отсмеявшись, человек в белой рубашке выпрямился и расслабленной пробежечкой догнал своих спутников. Тогда женщина кивнула в нашу сторону и что-то сказала. Мужчины разом посмотрели на часы, она взяла их обоих под руки (как видно, ей очень хотелось их примирить: это была миловидная женщина с непокрытой головой и с темными от холода щеками) и повела мимо нас.

Поскольку девочка упорно смотрела в сторону, стараясь казаться безразличной, они прошли мимо нее, не сказав ни слова. Но, подойдя к моей скамейке, женщина остановилась и строго сказала:

— С ума сошли! Выбрали время ссориться. Немедленно, сейчас же помиритесь!

Все трое смотрели на меня с доброжелательным любопытством; девочка тоже повернула голову — ждала, что я отвечу.

Я встал (не разговаривать же с женщиной сидя) и, чиркнув спичку, поднес огонек человеку в костюме, который вертел в пальцах незажженную папиросу и холодновато улыбался. Он был лысоват, сух лицом и, должно быть, труден характером. Но второй, краснолиций и белокурый, мне не понравился. Есть люди, которые с пугающей быстротой переходят от детского смеха к совершенно серьезным и даже безжалостным действиям. Таких я инстинктивно сторонюсь.

—Видите ли, — сказал я розовощекой женщине, пока черный, наклонившись немного и втягивая щеки, закуривал. — Видите ли, не все так просто, как может со стороны показаться.

Мне не хотелось подчеркивать «со стороны», но вышло так, и я решил не огорчаться.

—Да бросьте вы, — сказала женщина с какой-то жалобной улыбкой: так говорят, когда пытаются отмахнуться от того, чего не могут понять. — Что за манера у вас, мальчишки, выдумывать всякие сложности? Вы философствуете, а нам, бедным женщинам, страдать. Надо больше о других думать.

Слово «мальчишки», как я понял, не относилось персонально ко мне: у многих женщин даже старше этой (она, кстати, выглядела на тридцать и чем-то похожа была на киноактрису Серову) «мальчишки» осталось со школы. Уверен, что и к спутникам она обращалась: «мальчишки».

Я не успел ничего ответить, потому что черный, прикурив, выпрямился и, взглянув мне близко в лицо, сказал:

Пойдемте, в конце концов, с нами. Мы только до перекрестка — и обратно к столу. По дороге познакомимся.