Городские повести - [27]

Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.

—Ты куда? — удивился Николай Николаевич. — С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?

Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.

—Да ладно уж, — сказал ему Николай Николаевич. — Шуток не понимаешь, что ли? Поехали.

2

Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, пустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.

Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.

—Ты не стесняйся, — сказал ему Николай Николаевич. — Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.

Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище на углу, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел стол, шкаф, еще один стол и шкаф с книгами, а также диван — все старое, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей. После этого он стал держаться заметно свободнее, сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох. Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, утащил его в ванную.

Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть. Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.

Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.

—Ну и манеры у тебя, — сказал Николай Николаевич.

Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.

Николаю Николаевичу стало неприятно от чужого подобострастия, он отвернулся от кота и подошел к шкафу.

Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, — висячий, грустный, с безвольными девичьими ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, как щучьи жабры. Остричь бы их к черту... А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать отвращение, неприязнь, что угодно. Зубы у него были кривоваты, и, разговаривая, Николай Николаевич прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот и губы больше внимания и тем самым лишний раз подтверждал в глазах Николая Николаевича его уродство.

О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею как раз пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.

Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.

Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он

отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него тяжко болела голова...

От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Расхотелось есть. Он обернулся — кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.

—Ты сирота, кис? — спросил Николай Николаевич. — Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя. Нет, нет, я лх. не порицаю, хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Так живи, чисто факультативно.

Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой —и как будто в серый халат нарядился.

Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.

—Учти, кис, что ты попал к неудачнику, — горько сказал Николай Николаевич, — слышишь, кис? Я неудачник, понял?

Кот сощурился, моргнул.

—Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы. Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи. «Как личность» — это было, конечно, слишком: как и все некрасивые люди, Николай Николаевич был чутким человеком. Красота оглушает, а точнее — не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого. Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу. Это, конечно, не значило, что он рвался в ассенизаторы или агенты Госстраха: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть. Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие. — Нелепый я, киса, застенчивый. Вот на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и тебе.