Города и встречи. Книга воспоминаний - [5]
Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство и — вместе с тем — свою принадлежность к русской культуре и свою любовь к России; в стихах 1922 г., обращаясь к своей стране, она без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:
Еврейская тема, лишившись в 1930-е гг. внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока она не стала запретной в СССР с началом политики неприкрытого государственного антисемитизма.
В 1922-м Полонская послала свою первую книгу стихов Троцкому. Создатель Красной армии прочел ее внимательно и, похоже, оценил (об этом говорит хотя бы такой пассаж в его статье «Партийная политика в искусстве»: «Мы очень хорошо знаем политическую ограниченность, неустойчивость, ненадежность попутчиков. Но если мы выкинем Пильняка с его „Голым годом,“ серапионов с Всеволодом Ивановым, Тихоновым и Полонской, Маяковского и Есенина, так что же, собственно, останется, кроме еще не оплаченных векселей под будущую пролетарскую литературу?»[14]. Наверное, более эффектной была бы ссылка на текст письма председателя Реввоенсовета Республики, доставленного фельдъегерской почтой к ней на Загородный, 12, но, увы, письмо это в красном запечатанном сургучом пакете было уничтожено уже в начале 1970-х[15].
После смерти Ленина политическая ситуация в России менялась быстро: в 1925-м был сокрушен Троцкий, в 1927-м — Зиновьев и Каменев (затем ликвидировали «правых», но с ними Полонская лично знакома не была). Сторонников «левой оппозиции» вычистили из партии, сослали. Была среди них и близкая подруга Полонской Н. Островская, из писем которой, потом уничтоженных, она многое могла узнать и смертельно испугаться. На руках у Елизаветы Григорьевны были старая мать и маленький сын. Близкий «серапионам» Евгений Шварц написал про те времена: «Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица»[16]. Стихи Полонской теряли энергию, полет мысли, становились — в своих главных темах — все более советскими. Ортодоксальные критики именовали этот процесс «общим поворотом интеллигенции к строительству социализма»; элементы этого поворота они находили даже во второй книге Полонской.
Между тем топор над ее головой висел денно и нощно, однако Полонскую не тронули. Она много переводила (более всего ей удались Киплинг, Брехт и Бехер), писала газетные очерки, иногда стихи… Неизменно, даже и в «оттепельные» годы, избегала публичности; страх, ослабевая, не отпускал…
В 1930-е гг. понижение качества поэзии Полонской ощущалось всеми поклонниками ее первых трех стихотворных книг (третья — «Упрямый календарь» — вышла в 1929-м). Особенно грустное впечатление производил сборник «Новые стихи», изданный в 1937-м. Бывали, конечно, у нее удачи и после 1920-х — скажем, предвоенные, не все еще опубликованные, стихи о разоренной Европе, но они, что называется, не делали погоды…. Конечно, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, имел не индивидуальный, а всеобщий характер: эпоха террора не может располагать к творчеству. А у Полонской этот страх поселился тогда, когда многие еще и не догадывались, что ожидает страну.
В рабочих тетрадях Полонской с начала 1920-х гг. сохранилось немало дневниковых записей, интересных для историков литературы. В конце 1945-го — начале 1946 г. Полонская вела записи, открывающие первую часть этой книги, но вскоре она их оборвала — «литературные» события 1946 г. к жизнеописанию не располагали. Тем не менее сам замысел не раз напоминал о себе и в 1958 г. стал наконец реализовываться. Время — неслучайное: хрущевская «оттепель» не одну Полонскую подвигла к написанию мемуаров (напомню, что в 1959-м к работе над книгой «Люди, годы, жизнь» приступил друг ее юности Илья Эренбург, и эта книга, за написанием которой Полонская заинтересованно следила, стала знаковой для наших 1960-х гг.). Как и Эренбург, Полонская боялась Сталина, ее страх был не только за себя, но и за близких. Она, конечно, старалась приписывать все его преступления той черной сотне, которая-де его окружала; страх страхом, но обходиться газетными клише и не думать о том, что она видела вокруг, Полонская не могла. В подтверждение приведу фрагмент ее письма Эренбургу из Перми 5 сентября 1943 г.: «Дорогой Илья. Мне очень понравилась твоя статья в еврейской газете, особенно заключительные слова о месте за судебным столом[17]. К сожалению, кроме самого страшного, есть еще и менее страшные — фашистские плевелы, залетевшие в нашу вселенную. Как их судить? Они пускают ростки где-нибудь на глухой пермской улице, в душе каких-нибудь курносых и белобрысых подростков, и что может выжечь их души?»[18]
Черные годы сталинщины не сделали ее сталинисткой, как, скажем, давнюю подругу Мариэтту Шагинян; поэтому она радовалась «оттепели», хотя и не обольщалась ею. Приведу еще один фрагмент из письма Эренбургу (25 мая 1964 г.): «Очень ценю, что тебе понравились воспоминания о Зощенко. О себе я написала тоже, о маме, отце, об еврейско-польской среде, где росла до приезда в Петербург. О 1906—08 годах, о Париже, войне (той), о 20-х годах, о серапионах. Пока никто не хочет печатать. Перед смертью продам в Архив. Главное — писать без „сладких слюней“. Сейчас все пишут так красиво-противно…»
