Город Золотого Петушка - [24]

Нет, вы видите, как папа Дима ест? Здорово, а?

— А двадцать две с запятой тонны — это много, папа?

— Как это — с запятой? — не понимает папа и вдруг соображает. — А, это с половиной-то? Кажется, вы еще этого не проходили… Как тебе сказать: в тонне шестьдесят два пуда, ты весишь тридцать два килограмма, шестнадцать килограммов составляют один пуд. Вот и все. Сосчитай).

Игорь считает. Это было бы очень просто, если бы не надо было в то же время и есть… Ну ничего. Значит, так: двадцать два с половиной умножить на шестьдесят два! Дважды пять — десять, один в уме. Дважды два — четыре и один значит — пять. И дважды два — четыре. Значит четыреста пятьдесят…

— Мама, можно мне не есть пюре? Оно же совсем невкусное… А можно, я съем только половину?

Теперь на шесть. Дважды пять — десять. Ноль пишем. Один — в уме. Так! Теперь дальше. И еще раз. Ага! Еще одна тысяча триста пятьдесят. Сложить. И нуль долой! Так. Получается: одна тысяча триста девяносто пять порядочно. Но это — пуды. Теперь разделим пуды на мальчишек. Так, что мы имеем? — спрашивает себя Игорь точно так, как это делает на уроках Андрей Петрович, морщит лоб и ахает:

— Папа! Это будет шестьсот девяносто семь с половиной мальчишек! Целая туча мальчишек!

Родители озадаченно глядят на Игоря. Они уже забыли о полетном весе и несколько удивлены тем, что такое количество мальчишек занимает Игоря, и сбиты с толку странной половиной мальчишки, о которой он говорит.

А Игорь сидит с остановившимся взглядом, совершенно забыв не только о пюре, но и о котлете; он мысленно представляет себе всю эту тучу мальчишек, в которой мелькают знакомые лица. Эта туча вдруг взвивается вверх и с гулом, сотрясая воздух, летит куда-то со скоростью двухсот пятидесяти километров в час. Игорь едва справляется со своим волнением.

— Д-да! Это тебе не аля-ля! — говорит он солидно.

— Что такое? Что такое? — в один голос спрашивают его родители.

— Не аля-ля, говорю!.. Ясненько?

5

И опять то же самое, — моторы гудят, винты сверкают, самолет летит и летит. Под ним медленно проплывает земля. Долго тянется внизу тайга…

Это знакомое слово приобретает теперь для Игоря особое значение и содержание. Когда внизу видны сплошные заросли сосны, елей, кедрача, лишь изредка перемежаемые лысыми сопочками, подставляющими свежему ветру свои крутые лбы, или разрезаемые синими, прихотливо-изгибающимися реками, которые словно сами с собой в прятки играют — так неожиданно пропадают они в лесной заросли, а потом выбегают оттуда совсем в другом направлении, это — тайга!.. Когда глазу открывается безрадостная картина горелого леса и оголенные черные стволы торчат в небо немым укором тому, кто обронил здесь огонь, пожравший всю живую красоту леса, это — тайга!.. Когда поваленные бурею деревья лежат вкривь и вкось, давя соседние здоровые деревья, выдержавшие натиск ветра, и заросли показывают сверху картину полного беспорядка: пожелтевшие вершины поваленных деревьев торчат во все стороны, упавшие деревья, точно раненые, опираются на руки товарищей, и здесь и там, а иногда — всем полком полегли от натиска врага, полегли разом, вершинами в одну сторону, и это — тайга! Когда сплошные заросли сменяются тощими, словно былинки, деревьями, растущими друг от друга на расстоянии, и чувство уныния сменяет чувство восхищения могучей силой леса оттого, что, видно, слишком мало тут живительной влаги и корни деревьев не в силах пробить материковый камень, что лежит у них под ногами, это — тоже тайга!

— Чернолесье! Подлесок! Буревал! Редколесье! Краснолесье! Эти слова, которые произносит папа Дима, неотрывно глядя вниз, запоминаются Игорю, как открытие, как откровение. Он уже не забудет их…

На высоте в четыре тысячи восемьсот метров пролетает самолет над Байкалом. Внизу какой-то не то туман, не то дымка. Он застилает от взоров ясные очертания Байкала. «Славное море, священный Байкал!» — говорит кто-то. Но разве эти слова могут что-нибудь сказать о Байкале? Он и сверху хорош — ах, какой простор! И если Игорь видит оба берега его с высоты, в том месте, где самолет пересекает озеро, то дальние края его теряются в этой синеватой, какой-то накаленной мгле. Он тих. Впрочем, с этой высоты волн и не разглядишь. Его огромная гладь отдает стальным блеском, таким же, каким поблескивают на солнце и байкальские гольцы — каменные вершины сопок, лишенные всякого зеленого покрова и до сих пор хранящие снег в своих мрачных расселинах… Папа Дима оживляется — он родом из этих мест, это его родина, и оттого он не может оторваться от окон. Он встает и то и дело заглядывает то в окна одной стороны, то другой стороны кабины. Пассажиров немного, и никто не мешает ему в этом занятии. Он хочет видеть все, все. Он возбужденно тычет пальцами в окошечко и говорит Игорю:

— Вот видишь, по берегу Байкала проходит железная дорога. Она называлась раньше Кругобайкальской. На ней сорок восемь туннелей и двенадцать полутуннелей. Это, брат, знаменитая дорога! Нет ей равных по красоте и сложности профиля! Такая дорога, такая дорога! Но опасная! Во-он, гляди! — Он хватает Игоря за плечо и говорит, захлебываясь: — Видишь, поезд выскочил из туннеля и идет по узенькой кромке берега? Видишь?