Город - [51]
Глава пятая
С этой осенней ночи… неприличным образом проведенной мною на Фонтанке, начались мои малые и большие беды. Очень скоро, в середине такой же, сухой и холодной, ночи осторожный трезвон телефона разбудил меня. Было темно, четыре часа утра, ноябрь. Я зажег лампу и с неудовольствием снял трубку. И моя девочка, моя прелестница и актриска сказала безмятежно:
— Привет. Как ты себя чувствуешь? Я слышала, тебя побили?
Снисходительность и беспечность, средь ночи, оскорбительность легкая в выборе слов, и скучающий тон избалованной девочки с шоколадной конфетою за щекой. Когда-то, очень давно, одна девочка известила меня по телефону, что кидает меня навсегда; когда я спросил, растерявшись, почему она говорит со мной таким тоном, она безмятежно сообщила, что у нее за щекой конфета.
— Прости, что так рано, — сказала моя прелестница безмятежно, — мы едем в Москву, на машине; решили пораньше, чтобы пустое шоссе.
— Гм, — сказал я. — …Надолго?
— Наверное, навсегда, — беспечально сказала она. — ** берет меня в свой театр.
— Гм, — сказал я. — …А я?
(Вся моя глупость!..)
— Ну, милый мой, — скучая и, кажется, нежно зевнув, сказала она, — ты очень мил… жену твою я не разбудила?
(Намеренно оскорбительно.)
— Прощай, — засмеялась она.
Как я любил ее, маленькую паршивку!
— …Кстати, — нежно и отвлеченно зевнув, — ты не слышал, как тебя теперь прозывают? Тот Грандисон был славный франт, игрок, и гвардии десант… Как? По-моему: мило.
И она положила трубку.
За шторами было темно, четвертый час ноябрьского утра.
Опомнившись, я стал быстро, снова и снова, набирать ее номер, но звучали в ответ мне лишь глухие ночные гудки, моя девочка, любимая, единственная моя уже навсегда вышла из своего прекрасного дома на Фонтанке с окнами на Летний сад; или звонила она мне из чужой квартиры.
Надломив от неловкости сигарету и рассыпав по постели табак, я едва не расплакался от обиды и злости. Мне было скверно…
Мне было скверно, как в солнечное и холодное, опушенное инеем утро 22 октября, когда я, замерзая в изодранной, мокрой рубахе, переулками пробирался домой.
Боль похмелья и унизительность побоев. Унизительность карцера и боязнь тюрьмы…
Утренние прохожие, умытые, вдумчивые, осторожно шарахались от меня.
Утренние витрины отражали меня, убедительно показывая мне в леденящем темном сиянии, насколько я страшен, и жалок, и омерзителен. И лишь дома, приблизившись к зеркалу, я понял, что витрины мне льстили. Я упал в комнате на ковер, с головой завернулся в верблюжье малиновое одеяло и уснул. Я не смог даже раздеться; так мне было плохо. К вечеру я проснулся, измотанный жуткими снами. Едва двигаясь, я выпил водки; я пил пиво; пил коньяк и ликер; и мне становилось всё хуже… ведь перед встречей с Мальчиком, как вспоминалось мне, я ежедневно, помногу пил месяц; а может, и дольше; то был чистый запой, первый в моей красочной жизни; и последствия пьяного месяца раздавливали теперь мою грудь. Далеко не вдруг догадался я, что нужно пить молоко. Я пил горячее молоко; изобретал какие-то примочки на безобразное, вспухшее лицо; я был неимоверно испуган тем, что мочился с раздирающей, режущей болью… и я пил горячее молоко, изобретал примочки, лежал в очень горячей ванне, согревая простуженный в камере мочевой пузырь. Изнемогая, ненавидя себя, обливаясь противным и нездоровым потом, я мучительно заставлял себя поднимать и таскать гантели, рвать и растягивать гимнастическую резину; и размышлял о сомнительной пользе силовой гимнастики, вспоминая жестокую руку Мальчика. Вечерами, в темноте выбираясь из дома, я шел узким Щербаковым переулком в небольшую старенькую баню, и там, в темном бреду на полке, в раскаленном пару, отчаиваясь, в бессилии ненависти к себе нахлестывал, жег свое вялое тело каленым веничком. Черные, оранжевые круги блуждали перед глазами. Отхаживая себя ледяной водой, я шептал себе черные, мерзкие ругательства… и лез в темный ад на полок; нужно было иметь очень крепкое, здоровое сердце, чтобы выдержать, вынести все это; сегодня я бы не выдержал и седьмой доли того, что обрушивал с беспощадной злостью на себя в те проклятые вечера; утрами я отсыпался, отпаивался горячим молоком. Через две или три недели я почти ввел себя в норму. Грудь стала крепкой и твердой. Лицо очистилось и приобрело матовый, твердый оттенок. Глаза отвердели и успокоились; лишь какая-то гадкая неуверенность продолжала бродить внутри, нечистая неуверенность. Мстительно я отметил, что несчастливый, порочный октябрь прошел, сгинул, и никто уже не посмеет мне напомнить о нем. Часто я провожал с мстительным удовлетворением не удавшееся мне время. Мне не было жаль, что уходит моя жизнь. Все неповторимое, для чего живу, думал я, ждет меня впереди. И вот ноябрь, в котором, как я был уверен, ждала меня удача, начался ночным телефонным звонком.
