Город - [49]

Семеновского моста. Чернели справа леса, это который год возводился Дом Прессы. Его бетонные ребра высились над Фонтанкой за облепленным снегом забором. Город спал. Город был неподвижен. Набережные, настилы мостов гудели под мерным шагом. Литые перила набережной уходили во тьму, как обмерзшие поручни мертвого корабля. Город молчал. Он был брошенный, вмерзший в лед и снега бронированный линкор. Трубы, башни чернели в ночном зимнем небе. Мы шли, и покачивались сигнальные красные фонари. Нам одиннадцать лет, двенадцать, нам тринадцать, скоро четырнадцать, а зима все стоит и стоит, и каждый четверг нас поднимают в четыре часа, чтобы вести нас в баню. Снег скрипит. Перейдя Фонтанку, колонна сворачивает в переулок, к чернеющим баням. Дом народного здравия времен Александра Третьего, времен любви к звучным названиям, а сейчас называется просто Егоровские бани. Гадала и говорила молодая цыганка советнику коммерции Егорову, что не нужно ему строить бань, но советник коммерции был упорен. Десять лет строил бани, и потом десять лет не мог их открыть, разорился, запутался в векселях и от черной глухой безысходности удавился в недостроенных собственных банях. Бани чернеют над переулком, и при мысли о завершившем здесь зимней ночью свой путь советнике коммерции нам становится несколько жутко. Но — задыхаясь, толкаясь, на бегу срывая шинели и суконные черные гимнастерки, мы взбегаем толпой по крутым узким лестницам Дома народного здравия, что построил из бывших Егоровских бань никому не известный академик Сюзор, мы летим во всю прыть, задыхаясь, на пятый этаж. чтобы, не дай бог, не остаться без мочалки и мыла или, хуже того, без шайки. Лютый холод ночных банных залов, лед на окнах, гром шаек, вопли, эхо и бьющие в шайку струи очень горячей воды. И к шести утра мы все вымыты и распарены, в чистых рубахах и чистых подштанниках под суконной формой, в чистых колючих носках, уши шапок подвязаны под щеками, щеки стали толсты, и шинели туго застегнуты на крючки. В переулке всё так же темно. Р-рота!.. И с немыслимой, беззаветной радостью и торжеством барабанщик, воспитанник оркестра, ударяет в свой барабан. Все довольны, помылись как выспались, и висящий под сводами собственных бань советник коммерции не привиделся нам. Барабанный походный бой, сухой и раскатистый, с оттяжкой и дробью, возвещает Фонтанке утро. Загораются в ночной черноте первые окна. Походный бой барабана идет вдоль Фонтанки, через круглую старую площадь с черным садом и бюстом посередине, под арками Росси, вдоль казарм, мимо каменных арок Мариинского рынка и торговых Гостиных рядов. На Садовой, справа, нас встречает ограда, кованная по рисункам Растрелли, и за распахнутыми воротами, за парком в снегу, ждет нас, засветив в ранний час все огни, лежащий в снегах и дымах Воронцовский дворец. Двести лет уже, с теплым огнем в старых окнах и с дымами над снежной крышей, встречает рассветы зимы наш единственный дом. Утро.

Классы. Синеют снега. На парте «Муму», и под партой «Евгений Онегин», начало всей нашей жизни. Восьмая, потом уже первая главы. Мы торопимся жить и чувствовать. Мы знаем, что Пушкина надо читать, вскочив на парту, и руку откинув свободно. Мы делаем так вечерами, когда нет наставников. И когда мы провозглашаем и задыхаемся про Петербург неугомонный уж барабаном пробужден, мы прекрасно знаем, о чем это. Пушкин ехал в Коломну с бала, а над зимней Фонтанкой гремел барабанный бой проснувшихся спозаранку Измайловского и Московского, Семеновского, Егерского полков… мы жалеем, что Пушкин не видел во всей красе и славе наш старый дворец. В завитом парике и изящном камзоле, тонконосый, учтивый Растрелли выстроил пышный, в лепных кружевах дворец для красавца, чей дивный парадный портрет украшает нарядную залу в Зимнем дворце, ту залу, где окна укрыты белыми шторами в складках, и из окон прекрасный вид на застывшую строго Дворцовую площадь. Льстец, любимец, вельможа и граф, дипломат, кавалер, вице-канцлер, вознесшийся после той ночи, когда возводил на трон красавицу с золотистыми волосами, он давал во дворце на Садовой изумляющие Санкт-Петербург балы и ушел в мир иной в нищете, какая приличествует главным людям в Империи ив Санкт-Петербурге. И дворец за долги был описан в казну. В прелестную александровскую эпоху, когда Фамусов был молодым отцом, дворец внутри перестроили, изуродовав, как могли. Растворилась в кирпичных стенах, будто не было ее никогда, половина двусветного великолепного бального зала. Исчезла, и не вернуть, восхитительная, раззолоченная пологая бальная лестница. Сгинула кружевная, в росписях и позолоте, анфилада барокко из пятидесяти светлых зал, выходивших к Фонтанке и на Адмиралтейскую сторону. Сгинули зеркала и плафоны, росписи, лепка, позолота и канделябры… и от этого мы лишь сильнее любили увечный дворец.

Дворцовые залы превращались в дортуары и классы, дворец отведен был под Пажеский корпус, мы гордились таким родством, и нам нравился знак пажей, очень маленький белый мальтийский крестик. Мальтийские рыцарские кресты украшали покои дворца, сменившие анфилады барокко. Мы привыкли считать, что барокко придумано для фонарей, для сверкающих северных зим. Зимой, синими вечерами, в сиянии фонарей над широким, вельможным крыльцом дворец пышно, всей лепкой, колоннами и узором балконных решеток возносился из прибранных, подметенных снегов. Тени львиных голов и вспененных ордеров, тени стройных колонн укрывали плоскости стен. Блестящий пар от дыхания и горячего яркого стекла фонарей поднимался, слегка размывая зимние звезды. Прекрасен дворец был осенью, когда, весь освещенный будто для графского бала, черным вечером отражался он стройно и недостоверно в воде асфальта. Много давних теней здесь бродило осенними вечерами, тени елизаветинских, екатерининских, павловских, александровских времен, тени рыцарей, тени величественной военной славы. В левом крыле дворца была встроена церковь Кваренги, итальянские витражи, малахит, темный мрамор и золото, и по мраморным стенам меж малахитовых колонн висели потемневшие бронзовые доски с именами князей и графов, баронов, полковников и поручиков, ротмистров всех гвардейских полков: именами всех бывших пажей, павших под русскими знаменами на дымных полях сражений от Аустерлица и Бородина, Дрездена, Кульма и Адлера до Альмы и Инкермана, Плевны, Мукдена и Галицийских болот… в витражи лился церковный причудливый свет.