Город - [41]

IV

Я отворил дверь своим ключом.

Отворив дверь, увидел, что ключ мне помог случайно. В дверь были врезаны еще два замка, был привинчен тяжелый засов и вколочен черный кованый крюк. Затоптанный пол прихожей пересекала полоса мутноватого света, дверь в комнату была приоткрыта. В эту дверь был также врезан тяжелый английский замок.

В комнате разговаривали. Кто-то медленно убеждал кого-то в том, что Брак — плоховатый художник.

Раздеваться я не собирался, я пришел ненадолго. Я вошел в комнату, сказав «здрасьте», и повесил шапку на первый увиденный гвоздь.

За низким столом, заваленным грязью, что звалась накануне закуской, сидели, с трудом опершись о стаканы, две личности, с изумлением посмотревшие на меня. Позади них на круглом высоком столике стояла увядшая елка. Иголки ее порыжели, местами Осыпались. Светились блестки, цветное стекло шаров, погасшие лампочки, в пустоте рыжих веток и проводов я увидел игрушки из «Чипполино», сияющего набора, подаренного мне бабушкой двадцать пять лет назад. Я любил его страстно и всегда, наряжая темную, влажную, пахучую елку, играл, представляя, что здесь будет замок, а здесь тюрьма… Под елкой, под книжными полками спал на голой продавленной раскладушке толстый в малиновом свитере. Стены в желтых обоях были завешаны полками, пожелтевшею графикой, акварелями. Висело узкое зеркало, готическая афиша балета «Собор Парижской богоматери». Окно было задернуто клетчатой коричневой шторой. Мутный свет источала старая люстра. Тяжкий дух прокисшей попойки стоял в комнате.

Мебель, сдвинутая заметно с привычных для мебели мест, вносила дух переезда. Книжный шкаф был, как положено, заперт. Одно стекло в его дверцах было старым, матовым с витиеватым узором, другое, когда-то разбитое, заменялось тонким оконным стеклом. Письменный стол был завален хламом, ключ торчал в правом верхнем ящике, это было нарушением правил. Расстегивая пальто, я прошел в середину комнаты. На застеленной тахте спала светловолосая женщина. Лица ее не было видно — только волосы, узкие плечи, обтянутые халатиком, и лежащая на подушке рука. На тонких спящих пальцах светилось золотое, безвкусное толстое обручальное кольцо и невесомое старое золотое колечко с рубиновым камнем.

Маленькие, бережно выкованные золотые лепестки удерживали крохотный темный рубин…

Расстегивая пальто, я дошел до окна и раздвинул грубую штору.

Белый свет, мутно смешиваясь с электрическим, потек в комнату. Я распахнул форточку. Холод ударил в лицо, зашуршал по паркету бумажным сором.

В городе почти рассвело. Далеко видны были кривые снежные крыши, изгиб сизой под снегом Фонтанки, голубые купола Троицы, трубы, дымы, синий прямоугольник высокой «Советской» гостиницы.

— Закрой… — сказали мне сзади. — Холодно.

Я повернулся.

Гостям было лет под сорок. Судя по глазкам и перышкам в бородах, они уже выспались и теперь, мирно завтракая, обсуждали пути мирового искусства.

— Закрой ты ее… не надо!

— Вот что, ребята. Дорогие мои. Мне очень нужно поговорить с Людочкой. Поэтому я очень прошу вас сейчас уйти. Я вас очень прошу.

Тот, что был ближе, глубоко и надолго задумался. Второй показался мне более понятливым. Я вынул паспорт, раскрыл и, подойдя, показал ему. Вытянув шею, он начал вчитываться… Устав держать перед ним паспорт, я закрыл его и положил в карман. Пять строк в моем паспорте сообщали: «Ленинград. УВД Октябрьского района. Прописан. Набережная Фонтанки…», далее следовали номер этого дома и номер этой квартиры.

Первый тем временем додумал свою мысль до конца.

— Чего ты шумишь?.. — сказал он.

Но второй, неизвестно что вычитав в моем паспорте, вдруг слабо махнул рукой:

— Пойдем…

— Куда мы пойдем? — изумленно уставился на него первый.

— Пойдем… Потом.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты понимаешь, что ты говоришь?

— Пойдем… — очень тихо, морщась, сказал второй и снова махнул рукой.

— П-льто мое — где?

Трогательно подсобляя друг другу, они в четверть часа надели пальто. Первый долго копался, сопя, в углу и выкопал непочатую бутылку. С большим трудом он засунул ее в карман…

— Стоп, — сказал я. — А этого кто заберет?

— Митьку? Надо забрать, — сказал первый. — Митьку надо забрать…

В полчаса растолкали, поставили на ноги Митьку, обрядили в пальто — и ушли, раза три попытавшись напялить на Митьку мою шапку.

Я захлопнул за ними дверь, вернулся и выключил люстру.

V

Всходило солнце.

Осторожное, чистое январское солнце легло на Троицу, на гостиницу, на дальние снежные крыши. Но видно было, что это уже ненадолго и что солнце, поднявшись, исчезнет в морозном дыму.

— Вставайте, девушка. Проспите царствие небесное. Вставайте, вставайте.

Она недовольно, со стоном зашевелилась. Оперлась на локти, подняла заспанное, мятое лицо и, щурясь от света и неудовольствия, от падающих на глаза волос, спросила сонно:

— В чем дело?

— Где вы живете?

— Здесь…

— Об этой лежанке уместнее будет рассказывать в прошедшем времени.

— Вы кто? — спросила она, подумав.

— Но если лежанка вам так полюбилась, возьмите ее с собой.

— А-а… — нехорошо, утомленно засмеялась она, бессильно откидываясь набок, — вы этот самый…

— Да, — сказал я. — Этот самый.