Город - [110]

и почудилось, что раздастся сейчас надо мною категорический возглас «Следующий!». «Про матросов», — сказал я. Выдра поджала губы и сунула мне «Приключения Карика и Вали»; эту книжку я с омерзением вспоминаю до сих пор, там двое детишек, наевшись научных таблеток, уменьшились до размеров молекулы, попали в зелёный лист и узнали, как делается фотосинтез. «Про матросов!» — сказал я на другой день и получил «Таджикские сказки». «Про матросов!» — сказал я на третий день и получил «Королеву Марго». «Про матросов!» — с ненавистью говорил я и прочёл «Куклу госпожи Барк», «Бумеранг не возвращается», «Человек-луч», «Дик с Двенадцатой нижней», «Чёрную тропу», «Тропою грома», «Американскую трагедию», «Атомную крепость» и «Двадцать лет спустя». Я запомнился выдре. Я был перед нею бессилен. «Про матросов!!» — говорил я, ненавидя все библиотеки на свете, и получал «Детей горчичного рая» (все эти книги, включая «Карика и Валю», лежали в шпионской куче). Спас меня один парень, много старше меня, уже из третьего класса. «Идём ко мне, — сказал он, подождав меня возле рыбного магазина, — я тебе дам про матросов». У него отец был моряк и служил на Северном флоте. Мой новый друг жил вдвоём с бабкой, и у них целый шкаф был забит прекрасными книгами. Там были учебники по артиллерии, кораблевождению, были Жюль Верн, Беляев, Купер, Майн Рид, Гарт, Лондон, Житков и Георгий Мартынов. Бабка книг не читала, наливала нам кислых щей и ругала за то, что едим мы, не отрываясь от чтения. В библиотеку я всё же ходил, выстаивал по два и по три часа в очереди; я не имел права сдаться. Выдра меня полюбила крепко и давала мне то «Гроздья гнева», то «Утраченные иллюзии», напоследок перед болезнью она выдала мне «Путешествие с комнатными растениями». Потом она, к счастью, заболела, и «Тайну двух океанов» дала мне какая-то белобрысая девушка. Теперь меня выгонят. Список всех выгнанных висел у них на стене; записаться второй раз было уже невозможно. Выгонят — это точно; а что они делают с теми, кто совсем не вернул им книгу? Дело ясное: сообщат в школу, и директор меня исключит. Мать будет плакать, а отчим смеяться и петь. Ну и пусть. Пусть меня исключат! Мне же лучше. Все пойдут утром в школу — а я на каток. Весной буду кататься на льдинах, а когда потеплеет совсем, буду лазить на судоремонтный завод, прыгать с баржи на баржу, спускаться в сырые и ржавые кубрики, где можно найти пустую бутылку, а если вдруг повезёт, то фуражку, настоящую мичманку без кокарды и без козырька. А когда будет лето, я пойду на завод работать. Я пойду на «Баварию», как Володька Молчанов, которого выгнали из четвёртого класса. Ему, правда, было уже пятнадцать. Отец устроил его на «Баварию» (а Володька, конечно, устроит меня). Он рассказывал сам: работы всего до обеда, получает пятьсот рублей, — и показывал собственные часы «Победа», купленные с получки в комиссионке за сто пятьдесят. Он курил возле школы (из собственной пачки) и сплёвывал на тротуар, а учителям говорил свысока «Здрасьте». Учителя очень нервничали, им, наверное, было стыдно за то, что они его выгнали, они спрашивали, как он живёт, а он отвечал им, лениво: «Да бросьте вы, Марья Петровна. Не переживайте. Как ваши дети? Как муж себя чувствует? А я что? Я рабочий человек. У кого специальность в руках, с голоду не подохнет. Пять сотен заколачиваю, к лету моторку буду куплять». Вот и я буду так же. Приду в класс, сяду на парту, закурю папиросу «Казбек» и скажу: «Ну что, „жи“, „ши“ пиши через „и“? Я за прошлый вон месяц наряды на тыщу закрыл». Тысяча рублей были безумные деньги… но лучше свалить всё на отчима. Без всяких трагедий, а так, со смешком. Приду завтра в класс, кину портфель, повихляюсь всем телом, как это у нас в классе принято, скажу — будто между прочим: «Отчим, козёл, начудил. Книжке устроил выкидыш». Выкидыш было хорошее слово, я его слышал в трамвае. Одна дама сказала другой — со значением, понижая голос: «…Она ему устроила выкидыш». — «Как!» — ахнула вторая дама, на что первая, жестко, прищурясь, сказала; «Вот так. Захотела — и выкинула!» Выкидыш было хорошее слово, оно означало энергичное, окончательное выкидывание. Так я выкидывал свои тетрадки после первой четверти. Близился праздник, всё было праздничным, и я, забравшись на подоконник, начал швырять тетрадки в форточку, в морозный осенний день. Я выкидывал их — все мои неудачи и огорчения, — мстительно, с наслаждением приговаривая: «Выкидыш! Выкидыш! Выкидыш!..» Это было очень энергичное и ёмкое слово. Правда, минут через десять все мои тетрадки принесла обратно наша дворничиха Анастасия, уже хлопнувшая, по случаю праздничка, стакан. Она принесла тетрадки и устроила на кухне чудовищный крик насчёт безобразия и того, что люди с виду приличные. Я твердо решил, что приятнее с виду быть неприличным, потому что тогда можно всё. Я своими глазами видел, как на Малой Гребецкой двое пьяных выкидывали в окно четвёртого этажа шкаф, а дворник свистел в свисток и смеялся. Мама, очень стесняясь, дала дворничихе Анастасии пять рублей: одну трёшку и две бумажки по рублю — большие, квадратненькие бумажки. Пять рублей были очень большие деньги. Когда дома у нас было нечего есть, мама давала мне пять рублей, и я бежал на Ждановскую набережную. На углу Большого проспекта, рядом с гомеопатической аптекой, наискосок от часовни, я покупал в «Гастрономе» за три рубля большую банку тресковой печени в масле, и рядом, в овощном мне отвешивали на два рубля почти полную сетку картошки, целых два килограмма, и мы всей семьёй ели варёную картошку с тресковой печёнкой. Мне очень нравилось, когда у нас было нечего есть, я не понимал, почему мы не едим так каждый вечер. Пять рублей, насколько я понял, дали дворничихе Анастасии за то, что она замолчит и уйдёт. Я бы за пять рублей замолчал сразу, но Анастасия ещё битый час орала на лестнице, она была