Город - [108]
— Ну-с, — сказал он, — и чем я обязан столь редкостной честью?..
Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За «папу» я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:
— Что такое уборщик?
— Уборщик? — весело изумился отчим. — Да ты его видел тысячу раз!
Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербина в этой жизни мне не попадался.
— Не видел, — сказал я грубым осипшим голосом.
— А ты хорошенько подумай. На улице!..
Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.
— Ну подумай! — резвясь, настаивал отчим.
— Нет, — сказал я упорно. — Не видел.
Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.
— Смотри! — сказал он, распластав на столе лист бумаги, в выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.
Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.
— Снег убирать, — сказал я.
— Ну! — оживился отчим. — Ведь видел! Это в есть уборщик. Или снегоуборщик…
Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортера несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…
— А почему крутятся? — забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.
— А вот почему, — сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.
«Кардан», «полуось», «эксцентрик», «шпилька», «принципиальная схема»…
— …Понятно? — спрашивал время от времени отчим.
Я кивал. Эксцентрик был клоун, это я знал из передачи по радио. Шпильками мама закалывала волосы. Принципиальная означало способность скандалить на кухне до последнего. Оставалось всё это совместить. Одновременно, слушая и кивая и глядя на быстро бегающий по листу карандаш, я занимался очень нелёгкой работой: я приспосабливал огромный и неуклюжий снегоуборщик к нарядным, покрытым ковровой дорожкой коридорам подводной лодки «Пионер». Мне это почти удалось. Непонятной была только самая малость.
— …Ясно? — весело и горделиво спросил отчим.
Я кивнул.
— Ну вот, — сказал отчим, великодушно подталкивая мне листки.
— А Щербина? — грубым голосом сказал я.
— Какая щербина? — по инерции улыбаясь, спросил отчим.
— Щербина, — упрямо сказал я.
Черты лица отчима неудержимо куда-то повлеклись, и запоздавшая улыбка начала отдавать гадливостью.
— Какая щербина? — нехорошим голосом сказал он.
По всему, мне пора было тихо забирать листочки с принципиальной схемой и тихо, пригнувшись, отваливать…
— Уборщик Щербина! — сказал я.
Гадливость уже преобладала в лице отчима. Ему было жалко себя, вынужденного тратить на меня свою стройную жизнь.
— Щербина? — с издёвкой спросил он.
— Щербина! — угрюмо и приготовляясь к битью, сказал я.
— …, — сказал отчим, вскакивая и отталкивая от себя деревянное кресло. — Ка-ка-я щербина?
— Уборщик Щербина! — тупо, с ненавистью сказал я.
— Придурок! — заорал отчим, белея глазами и роняя на высокий красивый лоб красивую пепельную прядь. — Где ты взял щербину? Где бывает такая щербина? В каком уборщике?! Отвечай!
— Щербина! — заходясь от ненависти, кричал я, с тоской чувствуя, как на глаза набегают ненужные слезы.
— Где ты взял щербину?!
— Щербина! — ревел, плача и в ярости, я.
Он был прекрасен.
И я был прекрасен!
Мы оба были прекрасны.
Мы разыгрывали бессмертную сцену: Фома Опискин и Фалалеи. «Щербина!» — ревел в ярости я, изображая Фалалея.
И тут, как писали в старых романах, взгляд отчима упал на мою книгу. Старые романисты писали, увы, справедливо. Точка приложения взгляда моего отчима стала тяжёлой и ощутимой. Избегая смотреть в моё плачущее лицо, он опустил взгляд на полированный край стола, в который я крепко, отчаянно вцепился немытой ладошкой. Пальцы на самом деле были чистые, только два чернильных пятна не отмывались; поди отмой их на кухне, где кран нужен всем и ужин готовят сразу пятнадцать хозяек. Как ни был я занят раздором и плачем, взгляд я почувствовал и подумал, что сейчас мне влетит и за то, что я лезу грязными лапами на чистый письменный стол; но на гладком, блестящем краешке стола тяжёлый взгляд отчима не удержался, заскользил, сорвался — и плюхнулся на матерчатый переплёт моей книги.
