Город поэта - [51]

Гнусное писание возымело действие. Кочубей доложил о доносе царю.

Девятнадцатого апреля 1820 года Н. М. Карамзин сообщал из Царского Села в Москву И. И. Дмитриеву: «Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знамёнами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий».

Следствия не замедлили бы сказаться, если бы не вмешательство друзей. Узнав о репрессиях, угрожающих Пушкину, Чаадаев начал действовать через генерала Васильчикова, уговорил Карамзина повлиять на царя. Поэт Гнедич бросился к президенту Академии художеств и директору Публичной библиотеки Оленину. Вмешались Жуковский и Александр Иванович Тургенев. В результате настоятельных и упорных хлопот Сибирь заменена была ссылкой на юг России.

Шестого мая 1820 года за Петербургскую заставу выехала кибитка. Рядом с ямщиком поместился верный слуга Пушкиных Никита Тимофеевич Козлов. Когда-то в Москве он был «дядькой» при маленьком Александре Сергеевиче.

В кибитке сидел сам Пушкин, а рядом с ним Дельвиг и брат Миши Яковлева — Павел. Они провожали друга в далёкий путь.

Вместе доехали до Царского Села.

В Царском распрощались. И кибитка, увозившая Пушкина на юг, покатила, пыля, по Белорусскому тракту.

«Судьба, судьба рукой железной разбила мирный наш Лицей…»

Четыре года провёл Пушкин в ссылке на юге. Кавказ, берег Крыма, Кишинёв, Одесса… Там писал он «Братьев-разбойников», «Кавказского пленника», «Бахчисарайский фонтан», «Цыган», начал роман в стихах «Евгений Онегин».

Горные вершины в снегу. Вечно живое немолчное море, огромное, безбрежное. Ослепительный блеск полуденного солнца… Но не здесь он жил душой. Где бы ни был он, ему всюду виделось бледное небо далёкого Севера, тихое озеро под сенью дерев, царскосельские сады и родной Лицей.

Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений,

О ты, певцу дубрав давно знакомый гений,

Воспоминание, рисуй передо мной

Волшебные места, где я живу душой,

Леса, где я любил, где чувство развивалось,

Где с первой юностью младенчество сливалось

И где, взлелеянный природой и мечтой,

Я знал поэзию, весёлость и покой.

Веди, веди меня под липовые сени,

Всегда любезные моей свободной лени,

На берег озера, на тихий скат холмов!..

Да вновь увижу я ковры густых лугов

И дряхлый пук дерев, и светлую долину,

И злачных берегов знакомую картину,

И в тихом озере, средь блещущих зыбей,

Станицу гордую спокойных лебедей.

Лицей, товарищи… Ни время, ни расстояние не охладили к ним привязанности.

Пушкин писал Дельвигу 16 ноября 1823 года из Одессы в Петербург: «Мой Дельвиг, я получил все твои письма и отвечал почти на все. Вчера повеяло мне жизнию лицейскою, слава и благодарение за то тебе и моему Пущину».

Из Одессы его выслали в глухую псковскую деревню — село Михайловское. Он тосковал. Один в деревенской глуши со старушкой няней. Иногда ему думалось: он всеми брошен и всеми позабыт.

И вдруг нечаянная радость — колокольчик на заре, на заснеженный двор с маху влетели крытые сани. Пущин! Жанно! Какой чудесный день провели они вместе. Говорили о многом. Пушкин жадно расспрашивал про Лицей, про товарищей. Жанно охотно рассказывал.

Но не всё было радостным в его рассказе. Особенно то, что касалось Лицея.

Пушкин слышал кое-что. И на юг, и в Михайловское доходили тревожные вести.

Всё началось с его, Пушкина, ссылки. Доносчик Каразин был не одинок, заявляя, что почти все лицейские первого выпуска вольнодумцы, что «дух развратной вольности» насквозь пропитал Царскосельский Лицей. В петербургских гостиных чиновные старцы, багровея, рассказывали, как один из младших лицейских, совсем несмышлёныш, под строжайшим секретом признался матери, что у них заведено злословить государя Александра, называть его дураком. А кто расскажет про это, тому несдобровать от товарищей. Вот хвалёное лицейское воспитание, вот лицейский дух…

Добровольные доносчики сообщали правительству: «В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками… Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или сам быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен предосудительных на русском языке, а на французском знать все самые дерзкие и возмутительные стихи… Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах; казаться неверующим…»

Лицейский дух, лицейское воспитание… В стране свирепствовала реакция. Облечённые доверием правительства ханжи и мракобесы громили университеты, изгоняли лучших профессоров. Зловещая тень реакции упала и на Лицей.

Энгельгардту не доверяли. Министр просвещения князь Голицын был им недоволен. Энгельгардт писал Матюшкину: «Князь мною весьма недоволен и, находя, что я весьма дурно воспитываю вверенную мне молодёжь, предписал особым секретным ордером священнику Кочетову пещись об исправлении воспитанников, о искоренении в них зла и пр. Мне объявлено, что тесная дружеская связь между мною и воспитанниками моими никуда не годится; что открыть им дом и кабинет мой, как детям своим — не хорошо; что я должен знать их только в массе и в общей зале и пр. и пр.».