Город М - [3]

– "рищей по оружию", – прочитал Клавдий.– Порядок…

Человек с двустволкой, который спал, зарывшись в венки, молча поднял голову и так же молча показал кулак.

– Вам что, нехорошо? – спросил Клавдий.

– А-у-у-тя есть? – плывучим голосом выговорил тот.

– Ну… не с собой. А стучаться тут – куда? А? Эй!

– Стучаться тут сюда,– пробормотал человек и ткнулся лицом в бумажные заросли.

Но Клавдий уже сам определился с дверью. Это была ближайшая дверь, и за ней слышался характерный сап, который испускают у замочной скважины, стараясь делать это беззвучно.

– Добрый день,– сказал Клавдий.

– Чего надо? – сразу откликнулись из-за двери.– Степан, че ему? Гони его! У-у, за-ра-за! Степан!

– Он, вообще-то, спит,– сказал Клавдий.– И, кажется, разговелся.

– А не твое хоречье дело,– помолчав, ответила дверь.– Ну спит и спит. А ты не лезь. Че лезешь-то?

– К Леггорну Тимофеевичу.

– Дерьма-го… А он тя звал?

– Да нет, я по делу.

– По де-елу!..– передразнила дверь.– Како-тако больно дело-то, когда пенсия… Иль из собеса, что ль? У-у, зараза! Разогнать энтот собес…– не переставая гудеть, дверь защелкала запорами, и в проем из темноты выглянула старушачья голова в стальных очках.– Ишь, дерьма-то сколь,– сказала она, подробно оглядев Клавдия.– По делу… Как пенсия – враз по делу забегали, отвагу кажут. Делуны. Раньше-то, небось, вперед подумал, куды пресся, рыло суконное… У, гад! – старуха вдруг сильно пихнула валенком в кучу венков, где спал Степан, и, прихватив Клавдия за плечо, втиснула его между собой и косяком, быстро обшлепав все карманы, а затем – громкой дверью оборвав свет.

Через несколько секунд он вспыхнул опять, но это был уже совсем другой свет, какой – после коридорной непроглядности и чужого сопения из тьмы – дают разом распахнутые дверные створки.

– Папаня! – оглушительно гаркнула старуха.– По делу! Из собеса!

И Клавдий понял, что его втолкнули в какой-то зал.

Вполне возможно, это был спортивный зал. Потому что сперва он различил окна, их было шесть, по три с каждой стороны, и сквозь металлическую сеточку в каждое из них ломился тот самый великолепно яркий и синий день, который он оставил на крыльце подъезда. Сеточка, впрочем, была похожа на кроватную.

У дальней стены на двух табуретках стоял зеленый теннисный стол, нацеленный прямо на дверь, за столом – большое кресло, а над креслом – в строгой раме, строго и требовательно щурясь на входящего, висели три васнецовские богатыря.

Все это было так велико и так просторно пронизано солнцем, что человека за столом Клавдий заметил в самую последнюю очередь. Правда, человек был скорее человечком, а еще точнее – симпатичным лысеньким уродцем, который едва проглядывался из-за стола, но зато держал перед собой телефонную трубку без провода и делал вид, что ищет в стопке нарезанных газет какую-то нужную бумагу или даже постановление.

– Здравствуйте, Леггорн Тимофеевич,– сказал Клавдий. Его поразили уши старичка: в отличие от головы, они были пушистыми и очень белыми.– Я к вам по делу.

– По делу Исабе-еса? – вдруг заулыбавшись, пропел старичок.– Не-ет. Я не вел дела Исабе-еса…

– А дело Пинчука? – сходу откликнулся Клавдий.

– А дело Пинчука? Не-ет. Я не вел дела Пинчука…

– Но вы же его курировали?

– Как? – старичок оттопырил ухо, и сделалось похоже, будто он скомкал в горсти заячий хвостик.

– Вы же курировали!

– Курировали,– кивнул старичок.– Да-а. Давно. Мы Беломор курировали.

– Как – Беломор? Вы курировали Беломор?

– Да-а. Мы много курировали. И Север курировали. А когда нечего было курировать – махорку курировали. Да-а. А потом бросили курировать,– сказал старичок и погрустнел.– Потому что курировать – вредно…

Клавдий испытующе посмотрел ему в глаза. Но там – как в лужице после весеннего дождика – не было ничего, кроме синей прозрачности, такой легкой и летучей, что Клавдию показалось на маленькое мгновение, будто, минуя череп и стену за черепом, он выглянул насквозь, в день.

– Свидание окончено! – зазвенел старичок.

– Будь здоров,– буркнул Клавдий.

Так еще раз завершилось следствие, завершенное семь лет назад.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

А Егорушке Стукову снились странные сны. "Эх, кабы грамотешку",– вздыхал Егорушка. Кабы так, записать бы их, сны эти…

Скажем, про то, как он – Егорка Стуков – сам маленький-маленький, а – главный-главный. И без него как без рук, хоть брось, инда плачут все: "Где же наш востроглазый и попросту родной Стуков Егор Димитрие-вич!" А он – маленький – спрятался и ничего не говорит. Так-то вам, заразы…

Или – вот еще, второй. Сперва, стало быть, ветер. Утром ветер. Днем ветер. Вы, дескать, не знаете ли, по какой причине такое явление? А какое уж больно явление – ну ветер и ветер, нешто запрещено… Может, даже северо-западный. "Ах, дескать, большое вам спасибо, как вы все объяснили".

Ладно… А к вечеру – дождь. Ну, дождь – это мы понимаем, это мы тут себе выпьем-закусим, здря не богохульствуя, да жонок топтать почнем, да снуть перелягем – а евойное дело мокрое, нехай сморкается.

И только иногда:

– Слышь…

– Ну?

– Чего это – запах, что ль, какой? А?

– Не знаю, я помылась…

И снова тишина. И снова дождь.

И потом – еще, в ночи: