Город - [126]

Поднявшись на заднее крыльцо, я не удивился, обнаружив, что дверь черного хода приоткрыта, так же, как парадная, через которую мы ранее уже входили в этот дом. Войдя на кухню, куда проникал свет заходящего солнца, я смело включил свет. Если душа покойника вернулась в дом через месяц после похорон, не было никакой возможности бродить по дому без ее ведома. Я хочу сказать, призрак, само собой, прекрасно осведомлен о том, что происходит в доме, где он поселился.

Увидел тарелку с желтковым пятном, грязные вилку и нож, крошки. Клокенуол вернулся не для того, чтобы прибраться за собой.

Везде включая свет, я прошел через дом к лестнице на второй этаж, по которой при нашем первом посещении дома спускалось что-то невидимое глазу. Остановившись перед лестницей, я прислушался, но меня окружала такая глубокая тишина, что создавалось впечатление, будто дом этот вовсе не в городе, а в некоем пузыре вынесен в далекий космос, где обречен дрейфовать целую вечность.

Вот тут я додумался спросить себя, а чего, собственно, я добиваюсь, придя в это место. Назваться экзорцистом я никак не мог. Моя семья даже в церковь не ходила. Родители не были атеистами, просто с полнейшим безразличием относились к идее Бога и загробной жизни. Собственно, то же безразличие они проявляли ко всему, что не могли съесть, выпить, выкурить и посмотреть по телику, не сильно напрягая мозги. Хорошего ответа на заданный себе вопрос у меня не было, и поэтому, исходя из того, что считается логикой у двенадцатилетнего подростка, я решил, что сюда меня привела интуиция, и я должен доверять ей, как собака доверяет своему нюху.

Внезапно услышав частое постукивание, я сжался и отступил от лестницы, но тут же осознал, что это удары моего бешено колотящегося сердца. Разочаровавшись в себе, огорченный собственной трусостью, я расправил плечи, вскинул подбородок, и, говоря себе невероятную ложь, будто в семейном древе Померанцев воинов пруд пруди, поднялся на второй этаж.

Есть один плюс, когда тебе двенадцать или меньше: ты склонен верить, что тебя ждет вечная жизнь, а потому рискуешь практически без раздумий, и иногда риск оправдывается. За исключением тех случаев, когда происходит с точностью до наоборот.

Наверху, открывая дверь за дверью, осматривая комнату за комнатой, я не знал, что ищу, доверяя своей интуиции, от которой требовалось вывести меня на какое-то знание или инструмент, необходимые для того, чтобы изгнать призрак Клокенуола туда, где ему самое место, если он действительно вернулся с Той стороны, чтобы с вожделением пялиться на мою сестру. В спальне Учителя года стоял письменный стол, на том месте, где кто-то другой поставил бы туалетный столик, и меня потянуло к нему, как железный порошок – к магниту.

Потом случилось нечто странное. Я не помнил, как садился за стол или открывал ящики, но оказалось, что сижу, а передо мной альбом с газетными вырезками. Во всех статьях и заметках речь шла о девочке-подростке, которую звали Мелинда Ли Гармони. «Дорогая Мелинда». Она училась в средней школе и исчезла за три месяца до своего тринадцатого дня рождения, когда возвращалась домой из школы. На некоторых вырезках стояли даты – все из 1949 года, то есть с тех пор прошло восемнадцать лет. Я смотрел на них с нарастающим ужасом, но не мог не пролистывать, хотя меня уже начало трясти. Полиция – и ей помогало множество добровольцев – прочесала территорию школы, соседние кварталы, Болфор-Парк, через который девочка обычно шла домой. Не нашли никаких следов. За сведения о девочке назначили вознаграждение, никем не востребованное. Члены горюющей семьи, ее пастор, несколько школьных учителей отзывались о ней очень высоко, говорили, что ее – хорошо воспитанного, умного, обаятельного ребенка – ждало прекрасное будущее. Одним из учителей был Руперт Клокенуол. В газетах разместили три фотографии, все сделанные незадолго до исчезновения девочки. Я увидел красивую стройную блондинку с шаловливой улыбкой и произнес вслух: «Такая восхитительная маленькая динамисточка».

7

Не помню, как я отложил альбом и достал толстый дневник из другого ящика. Пролистывал его, словно сомнамбула, охваченный леденящим кровь страхом, но не мог оторваться. Клокенуол каллиграфическим почерком заполнял страницу за страницей, подробно описывая, что происходило с похищенной им Мелиндой Ли Гармони. Началось все с того, что он предложил подвезти девочку домой. Закончилось – ее убийством семнадцать месяцев спустя. На страницах, которые прошли перед моими глазами, восхвалялся порок, и Клокенуол сожалел только об одном: что убил ее, потеряв контроль над собой, когда похоть и насилие соединились, и он не смог удержать их в узде.

Я услышал, как произношу вслух: «Какая потеря, какая жалость, ее еще можно было использовать и использовать».

Вновь не осталось у меня воспоминаний о том, как я отложил дневник, чтобы достать из ящика еще один альбом, уже с более современными вырезками и фотографиями. В нем хранились статьи из ученической газеты, которые писала Амалия, когда училась в средней школе, где Руперт Клокенуол преподавал английский. Стихотворения и рассказы, которые она публиковала в этой газете. Каким-то образом он раздобыл ее фотографии в седьмом, восьмом и девятом классах, сделанные для школьного ежегодника. Я заметил крестик на серебряной цепочке, который она носила тогда, но не теперь. Присутствовали и фотографии, для получения которых использовался телеобъектив: более юная Амалия, сидящая на переднем крыльце, стоящая во дворе, идущая в гараж или из гаража, который служил ей, так же, как мне, безопасной гаванью. Клокенуол перестал пополнять альбом, когда Амалии исполнилось пятнадцать, и, добравших до пустых страниц, я вновь услышал собственный голос – не собирался произносить эти слова, но не контролировал ни голосовые связки, ни язык с губами: «Такая аппетитная, но слишком близко от дома. Чересчур рискованно. Я не решился. Не решился. Теперь жалею».