Город и город - [14]

— Откуда вы узнали, что её убили?

Я слышал его свистящее дыхание.

— Борлу, если вы всерьёз это спрашиваете, значит, вы глупы и я зря теряю время. Я узнал её на фотографии, Борлу. Вы что, думаете, я стал бы помогать вам, если бы не был уверен, что узнал? Если бы не думал, что это важно? Откуда, по-вашему, я узнал, что она убита? Да просто видел ваш чёртов плакат.

Он положил трубку. Я же некоторое время прижимал свою к уху, как будто он мог вернуться.

«Я видел ваш плакат». Заглянув в свой блокнот, я обнаружил, что, помимо подробностей, которые он мне сообщил, там написано «дерьмо/дерьмо/дерьмо».

Задерживаться у себя в кабинете я не стал ни на минуту. «Как здоровье, Тьядор? — спросил Гадлем. — Вид у вас неважный». Уверен, что так и было. У киоска на тротуаре я выпил крепкий кофе ай тёрко — по-турецки. Это было ошибкой: я взбудоражился ещё сильнее.

По дороге домой мне было трудно — что, возможно, для такого дня не удивительно — соблюдать границы, видеть и не-видеть лишь то, что следовало. Меня окружали люди, находившиеся не в моём городе, медленно шедшие через районы, многолюдные у них, но пустынные в Бещеле. Я сосредоточивался на камнях, которые на самом деле были вокруг меня, — соборах, барах, кирпичных завитушках здания, некогда бывшего школой, — на всём том, среди чего я рос. Остальное я игнорировал — или пытался игнорировать.

В тот вечер я набрал номер Сариски, историка. Славно было бы заняться с ней сексом, но иногда она любила поговорить о делах, которыми я занимался, и выказывала недюжинную сообразительность. Я набирал её номер дважды, но дважды отсоединялся, прежде чем она успевала ответить. Мне не хотелось вовлекать её в это. Нарушать конфиденциальность, сообщая ей о проводимых расследованиях, замаскированных под гипотезу, — это одно. Впутывать её в брешь — совсем другое.

Я постоянно возвращался к тому «дерьму/дерьму/дерьму». В конце концов пришёл домой с двумя бутылками вина и принялся медленно их приканчивать, смягчая выпитое оливками, сыром и колбасой. Я сделал ещё несколько бесполезных записей, причём придал некоторым форму тайной диаграммы, как будто мог нарисовать выход, но ситуация — головоломка — была ясна. Я мог стать жертвой бессмысленного и трудоёмкого обмана, но это представлялось маловероятным. Куда более вероятным было то, что человек, позвонивший мне, говорил правду.

В таком случае я получил основательную наводку, подробную информацию о Фулане-Марье. Мне сказали, куда направляться и кого искать, чтобы разузнать больше. В чём моя работа и состояла. Но если бы выяснилось, что я действовал в соответствии с этой информацией, то никакой осуждающий приговор не смог бы устоять. И, что гораздо серьёзнее, следовать этой наводке было бы для меня много хуже противозаконного деяния, это стало бы противозаконным не только по бещельским законам — я оказался бы в Бреши.

Мой информатор не должен был видеть наших плакатов. Они висели не в его стране. Ему никогда не следовало рассказывать мне об этом. Он сделал меня соучастником. Его информация в Бещеле была чужеродной — один только факт пребывания её у меня в голове был нарушением. Я оказался замешан. Деваться некуда. Возможно, из-за опьянения я тогда не задумался, что у него не было необходимости рассказывать мне, как он получил свою информацию, и что у него должны были иметься причины, чтобы так поступить.

Кто не испытал бы соблазна сжечь или разорвать в клочки записи о том разговоре? Я не стал этого делать, но… допоздна просидел за кухонным столом, разложив их перед собой и время от времени покрывая крест-накрест словами «дерьмо/дерьмо». Я включил музыку: «Поезд немного задерживается», совместный проект, дуэт Вана Моррисона[3] и Коирсы Яковой, бещельской Оум Калсум[4], как её называли, записанный во время его турне 1987 года. Выпил ещё и положил рядом со своими заметками фотографию Фуланы Деталь, Марьи, неизвестной иностранки, совершившей брешь.

Никто её не знал. Возможно, да поможет нам бог, здесь, в Бещеле, она вообще по-настоящему не была, хотя Покост был сплошной зоной. Её могли туда затащить.

Обнаружение её тела подростками могло быть брешью — да и всё расследование тоже. Не следует свидетельствовать против себя, выпячивая это. Может, лучше просто удалиться от следствия и предоставить ей плесневеть. Притворство, что я мог бы так поступить, было эскапизмом на минуту. В конце концов я выполню свою работу, хотя это означает нарушение кодекса, гораздо более основательного экзистенциального протокола, чем любой другой, за поддержание которых мне платили.

В детстве мы играли в Брешь. Игра эта никогда мне особо не нравилась, но, когда приходила моя очередь, я переползал через прочерченные мелом линии, преследуемый друзьями, которые делали страшные лица и искривляли руки, словно когти. Или, наоборот, сам кого-то преследовал. В неё, наряду с вытягиванием из земли палочек и камешков и объявлением их магической бещельской золотой жилой, а также в помесь пятнашек и пряток, которая называлась у нас «гоночной охотой», мы играли постоянно.

Не существует религии настолько ужасной, чтобы у неё не оказалось приверженцев. В Бещеле есть секта, поклоняющаяся Бреши. Она скандальна, но не вполне удивительна, если учесть вовлечённые в это дело силы. Закона против этой конгрегации нет, но природа её верований заставляет всех нервничать. О ней снимают малопристойные телепрограммы.