Город - [128]

Мы и сами знали Дориса Сноупса. А если бы и нет, все равно признали бы его с первого же взгляда, потому что он был очень похож на своего старшего брата Кларенса (сенатора К.Эгглстоуна Сноупса, нашего – или, как говорили Рэтлиф и дядя Гэвин, Уорнерова – представителя в сенате штата), похож, как две капли воды (это опять-таки дядя Гэвин говорил), умственное развитие, как у малолетнего, и моральные принципы, как у росомахи, он был моложе Кларенса, но выглядел он не моложе, а, можно сказать, новее, как выглядит новее топор и пулемет, которые меньше были в деле; это был здоровенный, неуклюжий малый лет семнадцати и какой-то серый, весь в брата: сероватые, как пакля, волосы, серое, рыхлое, как тесто, тело, – казалось, из раны у него потекла бы не кровь, а какая-нибудь бледная овсяная кашица; он единственный из Сноупсов, или из жителей Французовой Балки, или всего округа Йокнапатофа обрадовался своим техасским родичам. Он их, можно сказать, усыновил, сказал Рэтлиф. С самого первого дня. Он даже сказал, что умеет разговаривать с ними и может натаскать их для гончей охоты; они куда лучше, чем свора простых гончих, потому что собаки рано или поздно откажутся работать и убегут домой, а этим что здесь, что там – все равно.

Так что он стал их натаскивать. Перво-наперво он поставил на пень перед лавкой бутылку газировки, привязал к ней веревку, которую протянул до самой лавки, а сам сидел на галерее, глядя, как они ходят вокруг да около и наконец подбираются так близко, чтобы кто-нибудь из них мог до нее дотянуться, и тогда он дергал за веревку и стаскивал бутылку с пня так, чтоб им было ее не достать. Но это удалось ему только в первый раз, а потом пришлось ему самому выпивать газировку и наливать в бутылку грязную воду или еще какую-нибудь дрянь или натаскивать их другим превосходным способом – он собирал брошенные фантики от конфет, заворачивал в них комки земли или просто ничего не заворачивал, и они долго не могли понять, в чем дело, особенно если время от времени действительно подбрасывать им конфету или бутылку клубничной или апельсиновой воды.

Одним словом, он все время был с ними и, когда люди смотрели, кричал и махал на них руками, как на собак, чтоб они шли туда или сюда; у них даже было какое-то место для игр, пещера или что-то вроде, тоже в овраге, в полумиле от дороги. Факт. Тебе кажется – ты смеешься над тем, что такой здоровенный малый, как Дорис, почти взрослый, играет как маленький, а потом видишь, что смеешься-то вовсе не над детской игрой, а над тем, что эти четверо принимают всерьез.

Ну так вот, только Дю-уит добрался до лавки, как вдруг бежит по дороге мамаша Дориса и кричит: «Индейцы! Индейцы!» – и больше ничего: это в ней материнская любовь заговорила и материнский инстинкт. Потому что, кажется, она еще сама ничего не знала, а даже если знала, то все равно в таком состоянии ничего сказать не могла: остановилась на дороге перед лавкой, ломает руки и кричит: «Индейцы! Индейцы!» – до тех пор, пока мужчины, сидевшие на галерее, не начали вставать, а потом бежать, потому что тут как раз подоспел Дю-уит. Он-то знал, что хочет сказать миссис Сноупс. Может, он никогда не испытывал материнской любви и материнского инстинкта, но ведь миссис Сноупс не полоснули той ночью ножом по обеим щекам.

– Индейцы? – сказал он. – Ах ты господи, бежим скорей, братцы. Может, уже поздно.

Но еще не было поздно. Они поспели как раз вовремя. Скоро им уже слышно было, как вопит и визжит Дорис, а потом они увидели издали и его самого, и тут самые быстроногие поднажали и скорей в овраг, где стоял Дорис, привязанный к дереву, а вокруг него была сложена без малого целая поленница, которая как раз занялась всерьез.

Так что они поспели вовремя. Джоди сразу позвонил Флему, и, собственно говоря, все это должно было произойти еще вчера вечером, да только вот гончих Дориса нигде не видели до нынешнего утра, а утром Дю-уит, приподняв штору, увидел, что они на галерее ждут завтрака. Но его дом был забаррикадирован еще с прошлого вечера. И автомобиль Джоди уже стоял тут же, как говорится, на всякий пожарный случай, и совсем нетрудно было заманить их туда, потому что, как сказал Дорис, им что здесь, что там – все равно.

Так что сейчас они на вокзале. Может, кто из вас, друзья, хочет поехать со мной и поглядеть то, что называется заключительной сценой, если только я правильно выразился. Самый что ни на есть распоследний конец откровенно сноупсовского поведения в Джефферсоне, если только я правильно выразился.

И мы с Рэтлифом поехали на вокзал, а по дороге он досказал мне остальное. Все устроила мисс Юнис Хэбершем: она сама позвонила в бюро обслуживания туристов в Новом Орлеане, чтобы кто-нибудь встретил джефферсонский поезд и посадил их на другой, идущий в Эль-Пасо, и в эльпасское бюро – чтоб их переправили через границу и передали мексиканской полиции для доставки домой, к Байрону Сноупсу, или в резервацию, или еще куда-нибудь. И тут я увидел у него коробку и спросил: «А это что?» – но он не ответил. Он поставил свой пикап на стоянку, взял картонную коробку, и мы пошли на перрон, где были они, трое в комбинезонах, и тот, которого Рэтлиф называл «меньшой», в ночной рубашке, и у каждого проволокой на груди прикручена новая бирка, словно кричащая: