Город - [127]

Так оно и вышло. Я хочу сказать, он как раз выдержал почти неделю. Рэтлиф опять пришел к нам; это было утром. – Ну, вчера в полдень нас на Французовой Балке уже не было, теперь, пожалуй, от нас и весь округ очистился. Мы теперь на вокзале, бирки привешены, багаж оплачен, ждем двадцать третьего, рейсом на юг, или еще какого-нибудь, лишь бы он проходил где-нибудь неподалеку от Эль-Пасо, Техас. – И об этом он тоже рассказал: такое сочетание, можно сказать, представляет научный интерес и – как это называется? – и дядя Гэвин подсказал ему: «антропологический», – антропологический опыт; эти четверо вымирающих краснокожих американцев чуть было не прихватили с собой одного белого, если б мамаша Дориса Сноупса и соседи не подоспели вовремя.

И он рассказал нам: когда Дьюит Бинфорд взял их к себе, он увидел, что они и не думают ложиться в кровать, стащили одеяло на пол и ложатся на него все в ряд, а на другое утро он и его жена увидели, что они и саму кровать разобрали на части и прислонили к стенке в углу, чтоб не мешала; и все это так тихо, что никакого шума не слышно. Он, Дьюит, сказал, что первым делом, прежде чем он начал беспокоиться о младшем, ему вот что пришло в голову: их ведь совсем не слышно; никто даже не знал, в доме они или нет, когда они приходили или уходили; так что они могли быть и у него в спальне ночью, в темноте, и глядеть на него.

– И он решил проверить это, – сказал Рэтлиф. – Он пошел к Таллам, взял у Вернона фонарь, дождался полуночи, и тихонько – он говорил, что никогда в жизни не двигался тише, – прокрался через прихожую к двери их комнаты, стараясь даже не дышать; а в двери он заранее проделал дырки с таким расчетом, чтобы, когда он ощупью вставит фонарь, свет упал бы как раз туда, где на соломенном тюфяке лежат две головы, те, что посередине, а теперь затаил дыхание, прислушиваясь, пока не убедился, что все тихо, и тогда включил свет. И все четыре лица были там, и восемь черных глаз, широко раскрытые, глядели прямо на него.

– И Дю-уит сказал, что он был рад бы отступиться. Но теперь он совсем с ума сошел бы от беспокойства из-за этого меньшого. И он не знал, что делать, потому что его предупредили об этом ноже, хотя сам он никогда его не видел. И тут он вспомнил про эти таблетки, про пузырек с таблетками опиума, от которых человек с ног валится, – доктор Пибоди дал их миссис Дю-уит, когда взорвалась инкубаторная лампа и спалила ей спереди почти все волосы, и он взял восемь таблеток, купил в лавке четыре бутылки газировки, положил по две таблетки в каждую бутылку, снова закрыл их и спрятал там, где, как ему казалось, они прежде всего станут искать. А когда стемнело, четыре бутылки исчезли, и он снова подождал, чтоб это средство подействовало, а потом взял фонарь Вернона, прошел через прихожую, встал на четвереньки и пополз к тюфяку – он теперь по опыту знал, в каком месте на тюфяке этот меньшой спал или, по крайней мере, лежал, – тихонько протянул одну руку и нащупал подол этой ночной рубашки, а в другой держал наготове фонарь.

И когда он это рассказывал, то прямо плакал, не столько от страха, сколько потому, что сам себе поверить не мог.

– Я ничего плохого ему не хотел сделать, – говорит. – Я ему не желал зла. Ей-же-богу, я только хотел узнать, который из них…

– Что – который из них? – спросил дядя Гэвин.

– Да я вам об этом и рассказываю, – сказал Рэтлиф. – Ему не пришлось фонарь зажигать. Просто он почувствовал, как ему ожгло обе щеки, сверху вниз; и он сказал, что в это время он уже бежал на четвереньках назад, к двери, зная, что у него даже повернуться нет времени, тем более встать на ноги и побежать, а уж дверь закрыть за собой и подавно; и когда он вбежал в комнату, где жил с миссис Дю-уит, у него и эту дверь закрыть времени не было, но все-таки ему пришлось ее закрыть, захлопнуть и кричать, звать миссис Дю-уит, двигая к двери комод, чтоб ее загородить, а миссис Дю-уит зажгла лампу и прибежала к нему на помощь, а он крикнул, чтоб она закрыла сперва окна; он чуть не плакал, по щекам от ушей у него текла кровь, залила один глаз и все лицо до самых углов рта, словно большущая улыбка, которая так и осталась бы на нем, если б он ее не стер, а потом, как он сказал, они решили, что самое лучшее погасить лампу и сидеть впотьмах, но тут он вспомнил, что они пролезли на запертую фабрику кока-колы, даже не задев патентованную сигнализацию!

Так что они только закрыли и заперли окна, а лампу оставили гореть, и сидели в этой наглухо закупоренной комнате в жаркую летнюю ночь, покуда не рассвело настолько, что миссис Дю-уит могла хотя бы пробраться на кухню, чтоб растопить плиту и приготовить завтрак. Но в доме уже никого не было. Хотя, конечно, они не могли чувствовать себя в безопасности; просто в доме никого больше не было, и они решили, не попробовать ли дать знать Флему или Хэбу Хэмптону, чтоб этих индейцев забрали, или просто упаковать их самим и сплавить к Таллу сразу же после завтрака. Во всяком случае, Дю-уит сказал, что с него и миссис Дю-уит было довольно, и они это поняли, и им уже было наплевать на четыре доллара в неделю, и часов в девять он пошел в лавку, чтобы позвонить оттуда в Джефферсон, но тут миссис Сноупс, я хочу сказать, жена А.О., номер два, та, которая получила отставку, прежде чем ей удалось перебраться в город, помогла Дю-уиту.