который, отслужив в салоне Рамбуйе, вынес оттуда нелепый стиль и претенциозные манеры, то на Сен-Виктора,
[142] не утратившего своего блеска и сто лет спустя.
Затем молодой человек вернулся к началу. Он брал свои любимые книги, открывал их, перелистывал, прочитывал фразу в одной, целую страницу — в другой, проглядывал заголовки — в третьей. Он вдыхал этот книжный аромат, дурманящий его, пронизывавший все его существо волнующими ощущениями давно ушедшего времени. Он пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых он бы знал и любил, доведись ему родиться намного раньше!
Дядюшка Югнэн любовался племянником и чувствовал, что молодеет сам.
— Ну, о чем ты задумался? — спрашивал Югнэн Мишеля всякий раз, когда замечал, что мысли юноши витают где-то далеко.
— Мне кажется, в этой комнате есть решительно все, чтобы сделать человека счастливым на всю жизнь!
— Если он умеет читать!
— Я это и имел в виду! — согласился Мишель.
— Конечно, но только при одном условии, — продолжал Югнэн.
— При каком же?
— Чтобы он не умел писать!
— Но почему, дядюшка?
— Да потому, мой мальчик, что легок соблазн пойти по стопам великих писателей!
— Ну и что тут плохого? — живо отозвался молодой человек.
— Он погубил бы себя.
— Ах, дядюшка! — воскликнул Мишель. — Вы решили преподать мне урок!
— Ни в коем случае! Если кто и заслуживает здесь нравоучения, то это я!
— Вы? Но за что?
— За то, что я увлек тебя безумными мечтаниями, бедное мое дитя, я приоткрыл тебе землю обетованную, и…
— И вы позволите мне вступить туда?
— Да, если ты поклянешься…
— В чем?
— Что ты будешь там всего лишь прогуливаться! Не хочу, чтобы тебе пришлось распахивать эту неблагодарную почву! Не забывай, кто ты есть и чего хочешь добиться, кто есть я и в какое время оба мы живем.
Мишель ничего не ответил, а только сжал руку дядюшки. Тот, несомненно, продолжил бы выдвигать и дальше все новые веские аргументы, но в этот момент в дверь позвонили и господин Югнэн пошел открывать.
Глава XI
ПРОГУЛКА В ПОРТ ГРЕНЕЛЬ
То был господин Ришло собственной персоной. Мишель бросился к своему старому учителю… Еще мгновенье, и он оказался бы также в объятиях мадемуазель Люси, распростершей руки навстречу дядюшке Югнэну. Но, к счастью, старик успел занять предназначенное для него место у двери и тем самым предупредить эту милую оплошность.
— Мишель! — воскликнул господин Ришло.
— Он самый! — проговорил Югнэн.
— Вот так приятный сюрприз! — откликнулся преподаватель, мешая французские слова с латынью. — Какой радостный вечер нас ожидает!
— Dies albo notanda lapillo,[143] — продекламировал господин Югнэн.
— Как говаривал наш дорогой Флакк,[144] — добавил Ришло.
— Мадемуазель, — пролепетал молодой человек, приветствуя юную красавицу.
— Месье, — сказала в ответ Люси, кланяясь с застенчивой грациозностью.
— Candore notabilis albo,[145] — пробормотал Мишель, к великой радости своего учителя, простившего ученика за такой комплимент, ибо произнесен он был на языке иностранном.
Впрочем, молодой человек выразился точно: этим дивным полустишием Овидий сумел передать всю прелесть юной Люси. Изумительна своей белоснежной чистотой! В свои шестнадцать лет мадемуазель Люси была воистину очаровательна: ее длинные светлые волосы по велению тогдашней моды ниспадали на плечи; своей восхитительной свежестью она напоминала едва раскрывшийся бутон — если вообще этими словами можно передать всю первозданность, хрупкость и чистоту ее образа! Наивный взгляд, бездонные голубые глаза, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, чудесный, словно слегка увлажненный росой рот, грациозный, немного небрежный поворот головы, нежные гибкие руки, тонкий стан — все это очаровало молодого человека, от восторга утратившего дар речи. Девушка была живым воплощением поэзии, он воспринимал ее скорее чувствами, нежели зрением, она тронула его сердце прежде, чем его взгляд прикоснулся к ней.
Экстаз юноши грозил продлиться вечно, если б не дядюшка Югнэн, поспешивший рассадить гостей, дабы уберечь Люси от излучения, исходившего от юного поэта. Разговор возобновился.
— Друзья мои, — начал хозяин, — обед подоспеет вовремя. А пока давайте поболтаем! Мы ведь, Ришло, не виделись с вами целый месяц! Как обстоят дела в гуманитарных науках?
— Да никак. Идут из рук вон плохо! — откликнулся старый преподаватель. — В моем классе риторики осталось всего три ученика! Полный упадок! Нас распустят, и правильно сделают!
— Вас уволят! — воскликнул Мишель.
— А что, об этом уже поговаривают? — спросил Югнэн.
— Да, безусловно, — откликнулся Ришло. — Прошел слух, что по решению общего собрания акционеров с тысяча девятьсот шестьдесят второго года все кафедры словесности упраздняются.
«Что станет с ними?» — подумал Мишель, глядя на девушку.
— Не могу поверить, — проговорил, нахмурившись, дядюшка Югнэн, — они не посмеют!
— Посмеют, — отозвался Ришло, — и это к лучшему! Кого нынче интересуют греческий и латынь, годные лишь на то, чтобы поставлять корни для новых научных терминов! Ученики больше не понимают эти чудесные языки; тупость подрастающего поколения мне отвратительна, я просто прихожу в отчаяние!