Город Брежнев - [2]

Я поцарапал ногтем дутую шляпку гвоздика на дерматиновой обивке двери, неглубоко вздохнул и пошел на улицу.

Меня встретили сразу за аркой, в которую я свернул, покинув подъезд. Трое пацанов, двое моего возраста, третий помладше или просто кушает плохо. Одеты в стандартную униформу «шестаков» – широкие драповые штаны, телогрейки с блестящей застежкой от подтяжек вместо верхней пуговицы, белые лыжные шапки с помпоном и козырьком. Мои вьетнамская куртка с кроличьей шапкой были для пацанов, наверно, как неоновая вывеска «чушпан». Обычно меня это не трогало, но сейчас я не в том состоянии, чтобы позволить себе неприятности.

– Какой комплекс? – спросил тот, что справа, мелкий и худой.

– Сорок пятый, – сказал я спокойно, почти не соврав.

– Зашибись. Десять копеек есть?

– Нету.

– А если найду? – осведомился второй, покрупнее, с красивыми светлыми глазами. Наверное, голубыми.

– Зубы жмут? – уточнил я.

– Не понял! – хором воскликнули оба.

Третий пока молчал – видимо, основной.

– Объяснить? – сказал я и улыбнулся.

Видимо, нехорошо улыбнулся – мелкий, явно готовившийся, как ему и положено, врезать мне в нос и либо отскочить, либо отлететь в сторону, даже отшатнулся. Это его смутило, и он набрал в грудь промозглого воздуха, чтобы зайтись в истерике. Тут вступил третий:

– Кого знаешь?

– Пятака знаю, – сказал я, чуть расслабившись.

– Пятака все знают, – справедливо отметил голубоглазка. – Жопой чую, бздишь ты, как Троцкий. Кого еще знаешь?

– Оттавана знаю, Бормана, Кису, Пуха. Хватит жопе твоей, нет?

– Ты че, блин, автор, что ли? – поинтересовался голубоглазый и слегка вышагнул левой ногой.

– А ты проверить решил? Айда, проверь, – предложил я, обозначив встречное движение.

Голубоглазка дернул глазами в сторону основного и вернул ногу на место. Получилось, просто топтался. Зато ко мне рванул мелкий:

– Ты че, блин! Я борзых таких!..

Основной скомандовал:

– Спокуха, Скиппи.

И уже у меня спросил:

– Отвечаешь за свои слова?

– Отвечают только пидарасы, – устало сказал я.

– Я не всосал, ты самый смелый тут? – не выдержал голубоглазка.

– Сомнение бар?[1] – поинтересовался я.

Пацаны явно припухли от моей наглости, потому что не могли врубиться, мозги я отстудил или такой дерзкий оттого, что действительно знаюсь с перечисленными авторами, – а если впрямь знаюсь, почему сам из сорок пятого и почему они меня не знают. А я и сам не понял, зачем даю крутого. Махаться ведь совсем не хотел и почти не мог – хотя, если начнется, отобьюсь, наверное. А может, и не стану. Сильный урон мне не грозил – железа у пацанов с собой вроде не было, моя одежда и их варежки должны смягчить удары. Зато получится, как говорят в детективах, железное алиби: был в шестом, был бит, бежал с позором. Если, конечно, никто не догадается садануть мне в грудь или в ухо. От боли я могу не выдержать и пойти в настоящий отмах, и тогда фиг знает, что будет.

До этого не дошло. Вообще ни до чего не дошло. Главный решил не рисковать. Он померил взглядом мой рост, еще раз вгляделся в лицо (хотя вряд ли что приметное увидел – под моим малахаем да в неровном свете недобитого фонаря-то) и сказал:

– Я тебя запомнил, поня́л? Если что, найду.

Я молчал, ожидая продолжения.

Главный постоял еще немного, плюнул – мимо моей ноги, а то пришлось бы махаться, – развернулся и пошел. За ним побрели остальные.

Я постоял еще несколько секунд, пока они не углубились в арку, нашарил в кармане тусклый гривенник, бросил его в грязь и пошел к остановке.

Полгода назад, да чего там – пару часов назад после такой встречи меня трясло бы, как водопроводный кран в новостройке. Не говоря уж об остальных признаках «очка на минусе» – в животе холод, во рту медь, голос писклявый. А теперь в голове и под горлом была какая-то острая тоска. Как будто я впервые понял, что умру.

Я не исключал, что умру прямо сейчас, – очень уж сильным был удар Хамадишина. Может, у меня ребро завернулось и пробило легкое, оттого и дышать тяжело. Тоска, конечно, была не от этого. Но раз уж не умер, надо не рассуждать, а действовать – все время, пока не умер. Тогда и умирать будет некогда.

Остановка так и была пустой, двадцать третий подошел почти сразу, почти заполненный, но тем лучше – всем не до меня. Из автобуса я вышел, уже все придумав, поэтому не сразу перешел проспект Вахитова, а свернул в арку и чуть углубился в сорок пятый комплекс. Мусорный бак обнаружился у первого же подъезда, почти заполненный: ножки сломанного стула высовывались зенитной установкой, будто ждали натовского налета. Во дворе было сумрачно и пусто – только за детской площадкой трепалась пара собачников, один с овчаркой, другой, кажется, с эрделем. На меня они внимания не обращали. Я осторожно стянул куртку, свернул туго, как мог, сунул под сиденье стула, поежился, нахлобучил шапку поглубже, сунул руки в карманы штанов и пошел домой так быстро, как мог.

На пятый поднялся пешком, чтобы запыхаться. Боль разыгралась всерьез, на последнем пролете даже слезы брызнули. Вот и правильно.

Я вжал кнопку звонка – колокольчик задыдынкал в ритме милицейской сирены, – продавился мимо встревоженной мамы, часто дыша, стащил заляпанные сапоги. Болело все страшно.