Горный поход - [24]

Немногое уцелело в его памяти; вот помнит твердо название батальона, помнит, что русская водка — горячая и что офицер бил его в зубы — «Кулак большой, пальцев много, бац по зубам — нет зубов». Когда наши командиры весело угощали его папиросами, он всякий раз вставал, брал папиросу кончиками пальцев, осторожно и пугливо прикладывал сухую сморщенную ладонь к кубанке и говорил вежливо: «Мерци…»

Он долго бубнил о царской армии, что плохо там было, плохо, цуди… очень цуди…

— Так говоришь, в зубы? — спрашивал веселый курносый батареец.

— Зубы, зубы… — повторял старик и, раскрывая рот, показывал пальцем в пустые отверстия.

— Дак ты б его обратно, — недоумевал батареец. — Он тебя в зубы, а ты его по кумполу. Чуда-ак!..

Старик смотрит на него, тоже недоумевая. Они не могут никак понять друг друга.

— Как ударишь? Началнык… — бормочет старик. — Нэ понимаешь?

А если бы батареец начал рассказывать о нашей армии, старик бы вовсе не понял. Ну как ему рассказать об ударниках?

Батареец сказал бы:

— Красноармеец Литовченко еще на подъеме к кишлаку Перанга почувствовал себя плохо. Резало в животе, словно кто тупым, ржавым ножом царапал. Но Литовченко шел и дошел до кишлака.

Он никому не говорил, что ему плохо. Всякий свою боль про себя держит, зачем других своей болью расстраивать? Всем нелегко. Вот кабы радость была, ею поделиться надо.

Но ребята у нас не слепые, заметили. И командир взвода разрешил Литовченко остаться ждать санчасть.

Литовченко даже обиделся:

— Это чтоб потом на весь взвод пятно легло: вот у них, мол, отстал один? Дойду!

И дошел.

— Вай, чудак! — сказал бы старик — и рассказал бы, как раньше солдаты расковыривали гвоздем пустячные раны, чтобы только уйти от каторжного строя.

— Да ну? — удивился б в свою очередь батареец и опять рассказал бы, как секретарь комсомольской ячейки первой роты Васильчук тоже пошел на Перангу больным. Он весело шел в строю, ободряя других, а когда заметил, что пулеметчик устал нести пулемет и дальше идти не может, взял пулемет, вскинул на плечо, отер пот и пошел в гору.

Комотделения пульроты Погорелов, меняя позицию, поскользнулся, упал и разбил голову. Но взвод первой роты шел в атаку, нужно было поддержать его огнем, и Погорелов прилег к пулемету, завязал платком рану и продолжал четко и ясно командовать:

— По пулемету противника, прицел восемь, целик ноль…

Старшина санчасти Андрей Белан заболел гриппом, но от эвакуации отказался и работал, пока не свалился.

У Василия Малкова — инструктора-собаковода — умер ребенок. Он получил об этом вечером письмо в горы.

Не знаю, что передумал Малков в эту ночь, но на утро он был по-прежнему образцом бодрости и спокойствия.

Харитон Авдожян, взводный, партийный организатор Дремовского ударного взвода, увидел, что лошадь завязла в болоте. Авдожян бросился ей на выручку. Утопая вместе с ней в грязи, он выволок ее, спас. Да только глупая лошадь поблагодарила по-своему — наступила на ногу и пожала ее: «спасибо, мол».

Так, с распухшей ногой, не прекращая выполнять своих обязанностей, пошел Авдожян на штурм высоты 1112.

— Вай, вай, не может быть, — покачал бы головой старик, — шутышь? Хе-хе-хе…

А батареец продолжал бы рассказывать то, что известно всему полку.

Еще в Горджоми заболел коммунист — боец Перцев, но эвакуироваться отказался:

— От взвода никуда не пойду.

И не ушел. Больной, «температурный», проделал ночной марш и, когда заметил, что коновод устал вести лошадь, пошел ему на выручку и лошадь довел до конца.

У Оманидзе — ответственная работа: басист нашего геройского оркестра. Когда он заболел, то задумался: как же это оркестр без басиста? Вся гармония пропадает. И в лазарет не пошел.

Командир взвода Кобахидзе начал чувствовать недомогание. Он удивленно почесал черную бороду:

— Заболел, га?

И продолжал исполнять свои обязанности. Ему не раз говорили:

— В лазарет надо.

Но Кобахидзе смеялся:

— Через час все пройдет.

В Цихис-Джвари, когда уже почти кончился поход, он свалился, и его увезли в лазарет.

Боец тюркской роты Леон Гаспаров вел лошадь с вьюками. На пути крутой обрыв. С вьюком лошади тяжело будет.

И Гаспаров снял с лошади груз, взял вьюк на себя, перенес его через обрыв, а затем уже провел и лошадь.

«Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей».

ЧЕРЕШНЯ — ФРУКТ

Черешня часто вспыхивала на нашем пути. Горит ягодка на солнце, исчерна-красная, сочная, налитая.

Мы идем садами, фрукты свисают на тропу, дух от них — неописуемый.

Вот приподняться на седле, чуть дернуть ветку, и посыплется ягода прямо в пересохшую, наглотавшуюся пыли глотку. Да чего там приподняться! В богатом, тароватом селении Клде мы располагаемся прямо в садах. Сады тут огромные, яблоки под деревьями валяются, упали, собственной тяжести и сочности не выдержали; нагибаться не нужно: сами ползут в рот.

Нельзя!

Политрук объяснил: нельзя.

Полковая газета вышла, пишет: нельзя.

Почему нельзя?

В детстве понятия наши о собственности и чести воспитывались просто: нас драли, но мы все же лазали на чужие баштаны за сладкими кавунами и тут же, хряснув о колено, били их и ели.

Твое — мое — богово.

А здесь нельзя. И все это понимают.