Горная долина - [79]

В первую секунду я не заметил две фигуры, сидевшие под высоким бамбуком. Глаза мои были устремлены на точку за ними, туда, где на открытых травах отрога сверкало солнце. Потом что-то шевельнулось в глубокой тени под кустами. Это оказался всего-навсего слабый отблеск света па украшениях из раковин, но его было достаточно, чтобы привлечь мое внимание.

Двое детей, явно разного возраста, сидели лицом друг к другу. Младший, мальчик, был немногим старше трех лет. Спину второго ребенка скрывало множество длинных кос. Дети не подозревали, что я здесь. Старший ребенок что-то бормотал, и эти звуки гармонировали с почти неслышным движением деревьев и пульсирующим цветом огородов вокруг селения. Вдруг голос стал громче, явно уговаривая мальчика, и рука метнулась вперед, чтобы предотвратить какой-то его жест. Младший поднял голову, увидел меня через плечо девочки и, завопив от страха, неуклюже бросился вперед, чтобы спрятать лицо в ее длинные волосы. Чуть не сбитая им с ног, она быстро овладела собой, подхватила ребенка под ягодицы, подняла и одним движением повернулась лицом к опасности.

Я сразу же узнал Тарову. Ее глаза были широко раскрыты от страха, мышцы ног напряглись — она приготовилась бежать. Через мгновение она отдала себе отчет, что перед ней я, и ее напряжение спало. Лицо ее осветилось улыбкой, и, смущенно засмеявшись, она повернулась к ребенку, которого держала на руках, утешая и коря за то, что из-за него опа так испугалась и растерялась. Мальчик, приободрившись, поднял голову и неуверенно потянулся к моей протянутой руке, но, увидев совсем близко от себя незнакомое белое лицо, еще крепче обхватил шею Таровы и в панике завопил.

С минуту мы продолжали игру: Гохусе и Тарова снова и снова повторяли мое имя, стараясь заставить малыша взглянуть на меня. Ничего не получалось. Каждый раз, как он поднимал голову, его лицо искажалось и он начинал рваться из рук девочки, так что она с трудом его удерживала. Я позвал Гохусе и ушел. Уже перед вы ходом из деревни я бросил на них через плечо прощальный взгляд. Тарова стояла на том же месте, слегка наклонившись вбок и упершись ногами в землю, чтобы надежнее усадить ребенка на бедро. Косы ее падали прямыми линиями вдоль спины, оставляя руки и плечи открытыми. Свободной рукой она указывала на меня.

В последующие месяцы я видел Тарову не реже, чем ее сверстниц. Так как она была почти ребенком, мне было относительно легко разговаривать с ней, во всяком случае легче, чем с девушками постарше, которые вели себя то застенчиво и смущенно, не переставая при этом хихикать, то смело и решительно (тут их хватало не больше чем на минуту). И все же между нами не было настоящего взаимопонимания. Я, мужчина и вдобавок белый, даже в представлении девочки ее возраста, находился по другую сторону линии, разделявшей всех гахуку.

В тринадцать лет у нее уже было меньше свободы и меньше свободного времени, чем у мальчиков, набивавшихся в мою кухню или сопровождавших меня в прогулках по отрогу. Если последних и просили что-нибудь сделать, они делали это неохотно, не скрывая своего неудовольствия. Однако, когда они возвращались в конце дня домой, всегда находились родственники, готовые их накормить. В хижинах, куда мальчиков звали есть, такие девочки, как Тарова, взваливали на плечи длинные коленца бамбука и шли вниз по склону холма к источнику, чтобы наполнить их водой. Они помогали на всех стадиях приготовления пищи, уходили из селения утром и работали рядом с женщинами в огородах, а возвращались с нагруженными билумами, слишком, казалось, тяжелыми для их тонких шей. Всегда были дети, которые чуждались в присмотре, младшие братья и сестры, родные и двоюродные, чье место у материнской груди уже заняли новые младенцы. Таровы Сусуроки заботились о малышах — бранили их, одергивали, утешали, тискали, покрывая звучными поцелуями каждый дюйм их тела. Если у девочек и была другая, более свободная жизнь, то она проходила где-то подспудно и я ее не заметил. Судя по всему, беззаботное детство девочек кончалось к десяти годам. Среди ребятишек, плескавшихся в ручьях и наполнявших прохладные уголки в тени таро шумом своей возни, редко можно было встретить девочку старше этого возраста. Больше шансов было увидеть, как она сгибается под ношей дров или овощей, бежит на зов матери или бросается на обидчика, поддразнивающего ее.

Такой была и Тарова, которую я знал более полутора лет. Знакомство наше развивалось медленно. Сначала я видел ее редко, когда мы случайно встречались на тропинке или я проходил мимо изгороди огорода, за которой она, поднявшись из стелющихся по земле стеблей, стояла с открытой, но неуверенной улыбкой, всегда вызывавшей у меня желание ласково произнести ее имя.

Позднее мы стали чаще встречаться в Гохаджаке, где я знал ее отца Гихигуте.

Я вовсе не искал дружбы с ним; по правде говоря, он был мне даже неприятен. Наши с ним отношения были единственными в своем роде.

Гихигуте перешагнул уже за средний возраст. Среди его смазанных жиром волос было много седых, а лицо покрывали морщины; две особенно глубоких борозды шли от широкого выступающего носа к углам рта. Когда он улыбался (а в моем присутствии он улыбался почти всегда), глаза его чуть ли не исчезали среди лукавых морщинок, а губы размыкались, показывая великолепные зубы. Он был строен, но физически менее развит, чем многие мужчины гахуку, — почти кожа да кости. Издали, однако, его легко можно было принять за более молодого человека. Спину он держал прямо, ходил с важным, самодовольным видом. Говорил он быстрее всех знакомых мне гахуку. У него была неприятная манера, разговаривая со мной, приближать лицо вплотную к моему, брать меня за руки и прерывать поток слов чмоканьем, в котором нельзя было не узнать имитации — и очень правдоподобной — поцелуя. Я понимал немногое из того, что он говорил, но, судя по тому, как реагировали слушатели, сгибавшиеся и трясшие головой от смеха, у него, очевидно, был талант украшать и без того не слишком скромные общепринятые приветствия разнообразнейшими непристойностями собственного изобретения.