Горная долина - [49]

Однажды я работал в хижине и уже почувствовал желание вырваться на воздух, когда у стола появился Асемо с замусоленной тетрадкой в руках. Он явно колебался, показать ли мне тетрадку, и, беря ее, я видел, как борются в нем гордость и застенчивость. Двенадцать грязных страниц были сплошь исписаны карандашом. Детские каракули при всей их беспомощности говорили о сосредоточенности и целеустремленности. Очевидно, это была школьная работа — простые фразы на языке гахуку, написанные фонетическими знаками. Как любые детские каракули, они странно волновали, напоминая о далеком прошлом. По здесь этому воспоминанию сопутствовало и нечто иное. Тетрадка говорила не только о неизбежных переменах в жизни человека, но также о силах и событиях, формирующих новый мир. Ясно, будто оно было изображено на открытой странице, мне представилось положение гахуку, оказавшихся в состоянии неустойчивого равновесия между прошлым, где медленное течение дней нарушали лишь редкие, вскоре стиравшиеся из памяти перемены, и будущим, возраст которого был меньше возраста одного поколения, но которое неумолимо толкало их в историю. Каракули Асемо были символом судьбы всех без исключения жителей Сусуроки, но именно его сверстникам (а не старым, самым молодым или даже двадцатилетним) суждено было испить до конца чашу горечи. Именно на его поколение, поколение подростков, легла задача достигнуть трудного равновесия между реальностью и надеждой.

Когда я оторвался от тетради и взглянул па Асемо, я испытывал непривычную подавленность от сознания того, что видел дальше Асемо и не мог ему этого сказать. Эта подавленность отныне не покидала меня. В тетради были упражнения, результат нерегулярных посещений в течение года с лишним так называемой миссионерской школы[37] в деревне Гехамо. Обучение вел новогвинейский евангелист[38], представлявший лютеранскую церковь. Ее штаб в лице белого американца и его жены находился па противоположном берегу реки Асаро. Учитель не был гахуку. Он родился на берегу моря, которого никто в Сусуроке не видел. Там он посещал лютеранскую школу, прошел крещение и научился кое-как читать и писать на диалекте кате[39] — одном из двух языков (из нескольких сот, распространенных в Новой Гвинее), используемых миссией для пропаганды своего учения. Как и другие евангелисты, он по окончании учебы был направлен в селение. Там он выучился местному языку и в конце концов стал главным деятелем миссии в доверенном ему районе. Он жил в деревне, жители которой кормили его, но обслуживал гораздо больший приход, который увеличивался по мере расширения района, находившегося под контролем администрации.

В стране, где люди всю свою жизнь проводили в пределах нескольких квадратных миль, такой евангелист оказался чужаком почти в той же мере, что и я. Он не становился своим в деревне, если не женился на местной женщине, и в конечном счете зависел от добровольных подаяний местных жителей, хотя официально считалось, что это жалованье за его работу. Эта работа заключалась в просвещении местных жителей священным писанием и спасении путем крещения, но, возможно, для тех, кто предоставлял ему землю и строил хижину, гораздо важнее было, что в его обязанности входило учить их детей. Для многих людей старшего поколения грамотность представлялась мистической, чуть ли не магической способностью. Они еще не понимали, какие социальные и экономические последствия имеет для человека цвет его кожи, но все сильнее ощущали кастовые барьеры, и грамотность казалась им чудодейственным мостом, который даст им богатство, привилегии и власть, сосредоточенные в руках европейцев. Мост, возведение которого поручалось мирянам-евангелистам миссии, неизбежно оказывался химерой, ибо эти люди могли дать лишь ничтожные крохи знания, едва достаточные для того, чтобы ученик мог написать с ошибками несколько фраз и прочитать запинаясь несколько текстов священного писания на языке, понимать который не находил нужным ни один белый.

Асемо сам понял, что миссионерская школа ничего не дает. Ему явно было приятно, что его работа вызвала у меня интерес, но, когда я оторвался от последней страницы, он взял тетрадь и с недовольным вином закрыл ее. Глядя мне в глаза, он попросил, чтобы я учил его английскому, и его настойчивый тон странно контрастировал с неуверенным видом. Его мысль была сформулирована как требование. Это была обычная для гахуку форма просьбы, к которой я постепенно привык, но теперь она вызвала у меня опасения совсем иного рода. Удовлетворению его просьбы мешали непреодолимые препятствия. Даже если бы я смог урвать время от остальной своей работы, у меня не было необходимых методических знаний и навыков. Но объяснить это было невозможно — Асемо бы и в голову не пришло сомневаться в моей способности дать ему то, что он хотел.

Я вновь почувствовал себя не в своей тарелке: мне казалось, что, куда бы я ни направился, во мне, как в фокусе, концентрируются невысказанные надежды. Доказательством этого служили трудно уловимые проявления, часто не более чем искорки в пристально глядящих карих глазах, изучающих все мои движения, или тон, которым задавался вопрос, а то и просто смутное ощущение, что в моем ответе усматривают скрытый смысл.