— Ну да, — сказал он, изображая преувеличенную серьезность, даже приложил палец ко лбу, — я понимаю: неверующие вроде покойников — душа от них отлетела, хоть сейчас в гроб клади.
Иринархов смотрел на него спокойно, положив на стол крепкие мужицкие руки, кивнул — не то соглашаясь, не то своим каким-то мыслям, подождал, не скажет ли учитель еще чего, и проговорил внятно и жестко:
— В гроб — не в гроб, а святого у такого человека нет ничего. Кто его от дурного остановит? Кто добру научит? Что он на страшном суде сказать сможет в оправдание свое?
«Значит это все всерьез, а не глупая шутка, не бред? — Сергей переводил недоуменный взгляд с Иринархова на Аглаю. — Значит, они так думают и учат этому других, того же Женю?»
— Есть, согласен, своя доля правды в материализме, — продолжал меж тем Иринархов. — Правды земной. А людям не доля — вся правда нужна. И они ищут. Кто нашел — счастлив.
— В чем же она, по-вашему? — не умея согнать скептическую улыбку, спросил Сергей.
— Да уж не в модных призывах, теориях, разных там измах, — упрямо ответил Иринархов, выдерживая его взгляд. — Только в боге судьба человека, а без бога лишь мрак и ложь.
«Ишь, стихами заговорил, — подумал Сергей и вдруг вспомнил: отец говорил о каком-то Шутове, который про таинственный дух болтает. — И Рожнова о Шутове поминала. Неужели тот самый? Вот ведь как переплелось…»
Сергей спросил строго:
— По-вашему, надо господу служить, а не людям, не обществу? Это вы проповедуете?
— Наша секта, между прочим, зарегистрирована, разрешение от властей имеется, — словно забором отгородился Иринархов. — Ничего противозаконного мы не делаем.
— Да я не о том, я понять хочу, — примирительно сказал Сергей.
— А чего тут понимать? — устало вздохнул Иринархов. — Разве не ясно? Людские судьбы — в божьих руках. Так что служи людям, обществу, не служи — ничего не изменишь.
— Выходит, пусть существует в мире несправедливость, хозяева и рабы, национальная рознь, войны — все равно?
— Вон вы куда, — покачал головой Иринархов. — Я ведь тоже кое-что читал. И вот что скажу. Еще за две тысячи лет до Маркса и Энгельса учение Христа объявило о равенстве людей. Вы, простите, что преподаете? Историю? Так знать должны. Апостол Павел возвестил: перед Христом нет ни раба, ни свободного, ни иудея, ни эллина, ни мужского пола, ни женского, а все — Христовы.
— А как же с Онисимом?
Не ожидал Сергей, что вопрос этот вызовет такое смятение, Иринархов так и обдал Аглаю горящим вопрошающим взглядом, она побледнела, съежилась вся.
— А что с Онисимом? — Иринархов спросил кротко, заискивающе даже, выпытывая.
— Да как же! — напоминающе сказал Сергей, гадая, что же так хозяев задело. — Противоречие получается. Онисим почему сбежал?
Снова будто молния полыхнула от Иринархова к Аглае, та совсем сникла.
— Не знаю, не знаю, — растерянно пробормотал Иринархов, опустив глаза, стуча пальцами по подстаканнику.
Странно было видеть это.
— Но ведь Онисим сам об этом рассказал. — Сергей умолк, и напряженная тишина установилась в комнате. — «Зубы зверей мне грозят», — так он сказал, Онисим.
Иринархов быстро поднял голову, проговорил звенящим шепотом:
— Быть такого не может. Это кому же он сказал? Вам, что ли?
— Уж не знаю, кому, может, себе, — развел руками Сергей, по-прежнему ничего не понимая и дивясь происходящему. — В писании так записано. Вам-то надо бы знать… Онисим сказал это, будто прослышав про слова апостола Павла: «Придите ко мне все нуждающиеся и обреченные, и я успокою вас». Вот Онисим и сказал: «Радость-то какая! Кто более обременен, чем я, — от зверя хозяина убежал, зубы зверей мне грозят. Кто более в покое нуждается, как не несчастный раб-беглец?». Пришел к апостолу Павлу за успокоением. Тот окрестил его и отправил обратно — к бывшему хозяину, тоже христианину.
Еще и записку дал: прими, мол, поласковее. Опять Онисим стал рабом. Только раньше за страх работал, а теперь — за совесть. Вот вам и христианское равенство.
Снова произошло непонятное: Иринархов и Аглая вдруг совершенно успокоились. Сначала Сергей радовался, что вычитал где-то и запомнил — вот ведь пригодилось. Но смотрел на собеседников и терялся в догадках. Черт-те что получилось…
— Ну, это как понимать, — обретя прежнее спокойствие, улыбнувшись даже, сказал Иринархов. — Апостол Павел ко Христову учению Онисима приобщил — это и есть счастье. Я же вам другое расскажу. Моряк один в войну в подводной лодке тонул, выплыл, спасся чудом… Живой. По радио плакал, когда вспоминал. А потом его в темной подворотне — ножом. Хулиганы. Насмерть. Он-то для кого жил? Для людей? Выходит, и для этих, с ножами которые? Вот и подумайте, кому служить.
— А как же заповедь: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя?»
— Бог наш есть сама любовь. — Сказав это, Иринархов вскинул глаза к потолку и перекрестился; Аглая сделала то же.
Этим они как бы отстранили гостя, провели меж ним и собою незримую черту. Делать здесь больше было нечего. Сергей поднялся, ощутив внезапную, давящую на плечи тяжесть, густоту душного застоявшегося в закрытой комнате воздуха.
— Спасибо за чай. Мне важно было понять: чего мог найти у вас школьник? — Хозяева отчужденно молчали, и Сергей направился к двери, но остановился и спросил неожиданно для самого себя. — А можно прийти на моленье?
