Горький-политик - [14]

А.М. Горький, обвиненный в двоеженстве, вынужден был выехать из отеля, в котором поселился. Другие гостиницы в городе также отказались принять его. Тогда он переехал в Елизабеттаун в дом супругов Мартин. Этот инцидент часто упоминается в западной историографии для объяснения причин раздражения, с которым А.М. Горький описывал американскую действительность[77]. Впрочем, значение, придаваемое этому факту, кажется нам преувеличенным. Чарлз Рагл замечает: «Американский опыт Горького – это также встреча с городом, с урбанистической цивилизацией как таковой […] Провинциальный Горький разделяет недоверие к городскому образу жизни с более урбанистически мыслящими современниками»[78]. Вдумаемся в смысл этого утверждения. В период пребывания в Соединенных Штатах, продолжавшийся с 11 апреля по 13 октября 1906 г., Максим Горький написал четыре очерка о Нью-Йорке: «Город Мамоны. Мои впечатления об Америке» (первая версия «Города Желтого дьявола»), «Город Желтого дьявола», «Царство скуки», «Mob», серию сатирических портретных зарисовок под названием «Мои интервью» и короткий рассказ «Чарли Мэн». В это же время был закончен роман «Мать» и написана пьеса «Враги». Остановимся на публицистических произведениях А.М. Горького. В них выражено глубокое удивление, потрясение русского интеллигента, впервые столкнувшегося с далеко продвинувшейся по пути технического прогресса цивилизацией, отличной от европейской и, тем более, российской, какой он ее знал. В его очерках Америка предстает в образе вызывающего отвращение, однообразного, лишенного смысла города. В Нью-Йорке А.М. Горький оказался перед лицом нового передового индустриального общества и чуждых, вернее, неизвестных ему, Горькому, «ценностей» и образа мысли. Американцы описаны как развращенные алчностью и безрассудным материализмом и лишенные в силу этого каких-либо нравственных качеств: «Но в Америке думают только о том, как делать деньги. Бедная страна, народ которой занят одной мыслью: как разбогатеть»[79]. И также: «Бессмысленная и постыдная погоня за деньгами и за властью, которую дают деньги, – это болезнь, от которой люди страдают везде»[80].

Американская метрополия со своими тридцатиэтажными дворцами, вокруг которых кружатся обезумевшие бесформенные толпы совершенно чужда его опыту, полностью противоречит его видению мира. Атмосфера, в которой он жил, была далека от такой лихорадки – в Москве, Санкт-Петербурге и, тем более, Нижнем Новгороде, в котором он провел большую часть своей жизни: «Непосредственного соприкосновения с американской действительностью, с пресловутым различием истории и темперамента достаточно, чтобы вызвать раздражение высокомерного европейца, присутствующего в темпераменте русского революционера, тем более это касается скромного самоучки Горького»[81], – пишет исследователь.

В первый раз он встретился с современным миром, огромный город с его огнями, шумом не мог не вызвать потрясения. Потерявшийся в толпе человек становится атомом, не сознающим ни себя, ни собственных шагов: «Люди идут, идут один за другим, и непонятно, странно необъяснимо – куда, зачем они идут? Их страшно много […]»[82]. Все теряется в слишком стремительном мире: «Вокруг кипит, как суп на плите, лихорадочная жизнь, бегут, вертятся, исчезают в этом кипении, точно крупинки в бульоне, как щепки в море, маленькие люди»[83]. Даже материнство теряет смысл: «Беременные женщины самодовольно несут тяжесть своих животов»[84]. Под давлением современности сознание теряет свою цельность, становится разорванным: «И кто находит себя, тот видит, что эти миллионы огней рождают унылый, все раздевающий свет и создавая намёки на возможность красоты, всюду обнажают тупое, скучное безобразие»[85].

Нью-Йорк кажется чудовищем, заглатывающим все, что попадется. Толпа бездушна, бессильна и безыдейна, город превращает людей в животных: «И кажется, что все – железо, камни, вода, дерево – полно протеста против жизни без солнца, без песен и счастья, в плену тяжелого труда. Все стонет, воет, скрежещет, повинуясь воле какой-то тайной силы, враждебной человеку. Повсюду на груди воды, изрытой и разорванной железом, запачканной жирными пятнами нефти, засоренной щепами и стружками, соломой и остатками пищи, работает невидимая глазом холодная и злая сила. Она сурово и однообразно дает толчки всей этой необъятной машине, в ней корабли и доки – только маленькие части, а человек – ничтожный винт, невидимая точка среди уродливых, грязных сплетений железа, дерева, в хаосе судов, лодок и каких-то плоских барок, нагруженных вагонами»[86]. Писателю непонятен смысл и роль вывесок, рекламы, искусственной иллюминации. Он не привык к блеску избыточного освещения, символа неприемлемого для него потребительства: «Bce наши «грандиозные иллюминации» – нищенство и пустяки в сравнении с Нью-Ёрком каждый вечер. Эти люди любят огонь! Вывески из лампочек, картины из мозаики огненной – всё это поражает нашего брата»[87]. Это эпоха толпы, растерянности, страха. Сознание оглушено, поведение подчинено автоматизму: для обитателей метрополии время всегда бежит одинаково, их движения постоянно повторяются.