Горький апельсин - [64]

– Питер сказал, что вчера поднимался с тобой на чердак, – произнесла Кара, облизывая пальцы.

Откинувшись назад, она закрыла глаза. Фраза казалась невинной, но кто знает?

– Чтобы показать мне ваш сюрприз, – пояснила я. – Мою новую кровать и ковер.

– Тебе нравится?

– О да. Спасибо.

– Мне хотелось, чтобы мы оба преподнесли тебе этот сюрприз. Я думала, мы с ним об этом договорились.

– Ты крепко заснула. На кушетке.

– И вы не догадались меня разбудить? – Она резким движением убрала волосы, лезшие ей в лицо.

– Нам показалось, что ты очень устала. После всех трудов ради меня.

– И вы оба пошли наверх?

Я попыталась представить, что мог сказать ей Питер.

– Да, – ответила я. – Просто чтобы он показал мне кровать и ковер. И столик у кровати. Я сделала вид, что удивилась. Я подумала, что мы ведь об этом договорились, разве нет?

Она села прямо, но какое-то время молчала, словно мысленно оценивая мой крохотный акт неповиновения.

– Я рада, что тебе нравится, – заявила она. – Меня просто разочаровало, что я не увидела твоего лица, когда ты вошла к себе.

Некоторое время мы обе безмолвствовали, позволяя улечься этой так и не начавшейся ссоре. Теперь я видела Питера у них в ванной: видимо, наполняет чайник.

– Когда родился ребенок? – спросила я.

Мне казалось, что ее история более безопасная тема для нас. Я начинала понимать, что и у Кары, и у меня – свои роли в рассказывании этой хроники. Я главным образом выполняла функцию публики из одного-единственного человека. А она нуждалась в аудитории, пусть та и состояла лишь из меня одной, сидящей в партере с разинутым от удивления ртом почти весь спектакль. Без меня как слушательницы ее история оставалась бы просто бродящими в мыслях воспоминаниями и фантазиями, неоткрытыми и непроизнесенными: словно книга без читателя. У меня имелась и вторая роль – суфлера, подсказывающего из-за кулис.

– Летом шестьдесят четвертого, – ответила она. – По моим подсчетам – поздновато.

– По твоим подсчетам? – непонимающе переспросила я.

– Да, – сказала она. – Если отсчитывать от того дня, когда я беседовала с отцом Крегом у нас в задней гостиной и видела, как Христос сходит с картины. Ты помнишь?

– Христос на картине? – Она меня в очередной раз поразила.

– Да, Фрэнсис. Следи за рассказом, – бросила она раздраженно, и я умолкла, позволив ей продолжать.

– Питер отвез меня в Корк, в больницу. Я не разрешила ему пойти со мной: вдруг ему придется подниматься по лестнице и он споткнется и умрет.

– Как твой отец?

– Думаю, он сидел в машине или вышагивал по коридорам. Меня заранее пугали родовые муки: и сама боль, и ее неизведанность, но более всего – что же я такое рожу? Если у ребенка нет отца-человека, что же это будет за существо? Я понятия не имела. В те несколько ночей, перед тем, как начались схватки, мне снились пастухи, нимбы – и коровы. И все это как-то бессмысленно перемешивалось. Но родился самый обычный мальчик, с нормальным числом рук, ног, пальцев на ногах. Он не был похож ни на кого, даже на меня. Бледная кожа с очень светлым пушком. Брови и ресницы – почти белые. Но на голове волосы были как желто-оранжевый абрикос, а когда он открыл глаза, оказалось, что у него огромные зрачки, вот как бывают у кошки, когда ее разбудишь.

Я его любила, но у меня так и не возникло ощущения, что он – мой. Я не понимала, как он вообще появился. Но Питер с самого начала называл его своим сыном. Я его кормила, я ему меняла подгузники, но он всегда был сын Питера. Иногда я о нем на какое-то время забывала, он ведь был такой тихий, почти никогда не плакал, не кричал. И потом я его брала и обнимала – и видела на его лице какое-то непонятое выражение, словно в голове у него роились мысли, к чему ни один младенец не способен. Может, вообще все матери так думают насчет своих детей. Не знаю. Может, им всем кажется, что их дитя – какое-то особенное. Но Финн и правда был необычный. Иногда среди ночи Питер приносил его к нам в постель, даже если он не плакал, и я просыпалась и видела, что он растянулся между нами и спит.

Но я все равно планировала добраться до Италии, до солнца. Я устала от Ирландии и от дождя. Когда я ходила к О’Доуду за письмами, деревенские обращались со мной дружелюбно, но они всегда знали, что у кого творится. Чтобы вписываться в тамошнее общество, нужно быть родственником кого-нибудь из местных, пускай даже самым дальним. Но все пошло не так. Наступил такой момент, когда…

Кара умолкла. Она смотрела мне через плечо, и когда я оглянулась, то увидела, что Питер, неся кофе, выходит через французское окно, ведущее на террасу.

– …такой момент, когда я отпустила Финна. Надо мне было покрепче за него держаться. Надо было держаться, – проговорила она шепотом и очень быстро. Но тут села прямее. – Кофе? Отлично! – сказала она Питеру.

Я представила кого-то вроде ирландской монахини, со строгим лицом в обрамлении апостольника. Как она берет ребенка из рук Кары. И слезы на лице Кары, когда она борется с угрызениями совести.

Вместе с кофе Питер принес тарелочку с гарибальдийским печеньем, которое Кара испекла сама. Я так и не сказала ей, что оно никакое не итальянское, несмотря на свое название. Когда-то это были любимые сладости матери, но я больше не могла вынести даже мысли о том, чтобы съесть хоть одно. Мы с Карой пили кофе, и она показала мне кольцо из музея, которое по-прежнему оставалось у нее на пальце. Это было кольцо скорби. Символы на внешней стороне ободка представляли собой миниатюрные черепа, а страз, имитирующий бриллиант, держался на особом шарнирчике: когда она приподняла стекляшку, за ней обнаружилась выемка со свернутой прядью чьих-то волос. Сняв кольцо, она попросила меня прочесть надпись на его внутренней стороне: «Элиза Саттон, 6 июня 1830, 17 лет».