Горький апельсин - [58]

– На дворе тысяча девятьсот шестьдесят девятый, – напомнила Кара. – Ты должна быть свободна.

Я прямо затрепетала, когда она наклонилась ко мне. Если бы она тогда меня поцеловала, я бы поцеловала ее в ответ, хотя такой мысли до сих пор не приходило мне в голову. Я ощущала в ее дыхании аромат красного вина и кофе. От ее лица до моего оставалось всего один-два дюйма. Она приподняла медальон, который я все время носила на шее.

– Славная штучка.

– Это еще матери.

Она открыла его. Внутри помещалась миниатюрная фотография смеющейся девочки с кудряшками и ямочками на щеках.

– Красивой девочкой ты была. А сейчас ты красивая женщина.

– Да, – отозвалась я, сжимая кулаки.

Я не стала говорить ей, что эта картинка уже была в медальоне, когда мать его купила. Снимок образцовой дочери, фотография, которую она так и не удосужилась заменить на мою.

Кара закрыла медальон, подобрала халат, надела его на меня и, отыскав широкий кушак, подпоясала. Повернувшись ко мне спиной, она сняла собственную одежду и облачилась в то голубое платье. В нижней части подола оно оказалось порвано, в складках ткань потемнела, а на талии, приходившейся ей под самую грудь, виднелись мелкие дырочки.

Когда она укладывала мне волосы в узел на затылке, я спросила, не заходила ли она в мою чердачную комнату.

– Ой, Фрэн! Как ты догадалась? – Она вынула заколку изо рта. – Мы хотели сделать тебе сюрприз. Мы тебе тоже поставили новую кровать и положили ковер. Надо будет тебе притвориться перед Питером, что ты ничего об этом не знаешь, а то он будет страшно разочарован. – Она закрепила заколку у меня в волосах, потом повернула мне голову, чтобы осмотреть спереди. – Красавица!

– Я тебя там видела, когда мы подъезжали на машине с Питером.

– Когда вы подъезжали? Но меня там тогда не было. Мы в твоей комнате все приготовили еще вчера вечером – на случай, если ты вернешься пораньше.

– Но я тебя видела в окне.

– В окне? Ну да, конечно, я же тебя окликнула и помахала, помнишь? Я стояла у окна в одной из спален на этом этаже. – Она кивнула в сторону двери спальни, ведущей в коридор, указывая тем самым на комнату напротив. – Мне пришлось протиснуться сквозь весь этот армейский хлам, чтобы добраться до окна. Надо нам все это выкинуть и поставить туда какую-нибудь мебель из музея. Пускай весь дом выглядит хорошо. – Она слишком много говорила. – У нас могут гостить друзья, можно устраивать вечеринки. Питер будет выбирать вино, а я – готовить, а ты… ты будешь занимать гостей.

Она умолкла и воззрилась на меня. Сердце у меня заколотилось быстрее.

– Что ты видела? – спросила она.

– Просто лицо. Очертания лица. Я думала, это ты.

– Но это была не я. Лицо взрослого человека?

– Да, взрослого.

Я вспомнила, как Питер рассказывал, что она видит в окнах детские лица. Может, она постоянно думала о своем ребенке? Она принялась рыться у себя в косметичке, а я смотрела на ее затылок, мысленно призывая ее поднять взгляд и самой рассказать мне об этом. Но когда она подняла глаза, она улыбалась – нормальной широкой улыбкой.

– Думаю, не помешает чуть-чуть помады. Открываем рот.

– Питер мне сказал, что твоего ребенка звали Финн.

– Открываем рот, – повторила она и накрасила мне губы.

15

– Я сказала Питеру, что это не ребенок Падди, что отца не было, – произнесла Кара, закрывая помаду колпачком.

Мы сидели на среднем подоконнике в ее спальне, как раз под вращающимся винным бокалом, подвешенным на веревочке. Вместе с солнцем исчезли и мазки света, вспыхивавшие на стенах.

– Он знал, что это не может быть его ребенок: у нас с ним ничего не было. Ни на переднем сиденье машины, ни в кладовке. Только немножко поцелуев.

Теперь, когда я слушала Кару, все это казалось таким достоверным. Ее история вновь звучала убедительно – несмотря на всю свою невероятность.

– Мы были в гостиной Килласпи вместе с Изабель, – продолжала она. – Мне следовало ему сказать, что у ребенка вообще нет отца. Было бы нечестно принять его предложение и уехать с ним, но ничего ему об этом не сказать. Он просто стоял и молчал – видно, его это потрясло. А вот Изабель отвесила мне пощечину, и заплакала, и объявила, что ее дочь – не только потаскуха, но еще и лгунья. Она раскричалась, спрашивала, почему я не могла хотя бы еще несколько месяцев потерпеть и не раздвигать ноги, пока не выйду за Падди – ведь не так уж долго и оставалось подождать. Но нет, мне было невтерпеж, возмущалась она, и теперь я опозорила наше имя и ее тоже опозорила. Помню, как Питер дернулся при этой пощечине и при этих словах, но я прикрыла рукой то место, куда она ударила, и заставила себя улыбнуться, чтобы еще сильней ее разозлить. Тут вошел Дермод с чаем, и я по его лицу поняла, что он все слышал. Он шмякнул поднос на стол и выбежал, и я удивилась, что он способен так отреагировать – после всех этих историй о тайнах и чудесах, которые он рассказывал, когда мы с ним сидели за кухонным столом. Никто мне не верил. Вот почему так важно, Фрэн, чтобы ты поверила.

Подавшись вперед, она обхватила меня руками, мой подбородок уперся ей в плечо, а мои руки неловко прижало к бокам, так что я могла только приподнять кисти, чтобы похлопать ее по талии. Похоже, она приняла это за знак согласия, потому что, отодвинувшись, стала рассказывать дальше: