Горький апельсин - [24]

– Мы с Фрэнсис просто посмотрим, – сказала Кара. – Я так толком и не научилась.

Прямо посреди моста Питер начал стаскивать с себя одежду. Кара засмеялась:

– Скромностью не отличается, да? Нет в тебе скромности, а?

Под брюками у него обнаружились голубые плавки. Тело у него было поджарое, узкие бедра, широкие плечи. Пучки светлых волос торчали из-под мышек, такого же цвета волоски слегка покрывали грудь. Он взобрался на каменную балюстраду и встал, сведя ноги вместе. Я хотела предупредить его, что под поверхностью могут скрываться затопленные опоры, вилы с острыми зубьями, куски ржавого металла – куча всего, что способно зацепить кожу и разорвать тело, – но он уже нырнул и исчез среди лилий и рдеста. На мгновение стало видно, как он плывет под поверхностью воды, точно какое-то животное подо льдом.

Опершись на теплый камень, мы с Карой смотрели, как он вынырнул посреди озера и поплыл дальше: его голова и плечи порождали рябь на отраженном небе и облаках, – а мы прикрыли рукой глаза, чтобы не слепило солнце.

– Как вы с ним познакомились? – спросила я.

– А, в Ирландии, в шестьдесят третьем, – ответила Кара. – Мне был двадцать один год. Сейчас кажется, что это было давным-давно. Просто не верится, что всего шесть лет прошло. Я мечтала только об одном – выбраться оттуда, удрать в Италию. Вообще, ирландцы всегда уезжают из Ирландии, правда? По той или иной причине. Однажды я добралась аж до Дублина. – Она засмеялась какому-то своему воспоминанию.

– Это далеко от того места, где вы жили?

– Около сотни миль. Казалось, я попала на другую планету. Я села на автобус в Томастауне как Кара Калейс, переоделась, накрасила губы и стала Карой Калейчи. Я училась итальянскому по отцовскому словарю, но, как вчера уже сказала, говорить толком не могла. Помню, как, уезжая в Дублин, смотрела в окно автобуса, прижавшись лбом к стеклу, на тощих мужчин возле безрадостных пабов, на тощих женщин с усталыми лицами, развешивающих белье. Я не хотела стать одной из них.

Она повернулась спиной к озеру, и я последовала ее примеру. Я так и видела ее: трагическая фигура, пассажирка автобуса, мечтающая о лучшей жизни. Я не перебивала, давая ей выговориться. Согласные звуки у нее делались все более мягкими – все более ирландскими. Почему-то я знала, что у нее куда более интересная история, чем у меня.

– Я уже присмотрела себе работу в Дублине. Во всяком случае, записалась на собеседование – в театре «Адельфи». Я подвернула юбку в поясе, еще ярче накрасила губы, и, когда управляющий пригласил меня в свою каморку возле будки киномеханика и предложил мне сигарету, я ее взяла. Он наклонился ко мне, чтобы дать прикурить. И знаете, что он сказал? «Вы очень бледная для итальяшки». Я пришла в полный восторг: мой маскарад удался. Я сказала со своим лучшим итальянским выговором: «О да, Ирландия оччень милая, но там месяццами нет солнца. Только дошч, дошч, дошч».

Было очень странно слышать, как она вдруг так убедительно (во всяком случае, для моего слуха) изображает итальянку.

– И я получила работу – в гардеробе. Принимала и выдавала пальто. Я сняла комнатку в пансионе для одиноких девушек. Там тоже все думали, что я итальянка, и какое-то время это было очень весело – сидеть с ними за чаем и рассказывать, какой потрясающий новый папа, и какая там чудесная погода, и что можно срывать апельсины прямо с придорожных деревьев. Но на самом деле все они жаждали узнать, что такое итальянские мужчины. Я просто делала большие глаза, предоставляя волю их воображению. Они, эти девушки, работали в «Браун Томасе», это такой универмаг, и в мясной лавке за углом, и в бухгалтерии табачной фабрики «Плейер Уиллс» на Саут-Сёркьюлар-роуд. Сейчас я уже забыла их имена, но помню, как они подкатывали ко мне, одна за другой, и давали мне то пакет с нейлоновыми колготками, то пару свиных отбивных, то два десятка сигарет. Они хотели, чтобы я им достала билеты на «Битлз».

– На «Битлз»? – переспросила я. Даже я, ничего не понимавшая в популярной музыке, слышала про битлов.

– Они выступали в «Адельфи», но билеты были распроданы еще несколько недель назад, и я знала, что ни одного добыть не смогу. Но я все равно брала и отбивные, и колготки, и сигареты – и говорила: посмотрим, что мне удастся сделать. Я устроила так, чтобы на этот вечер пришлась моя смена, рассчитывая прошмыгнуть в зал до того, как начнут играть битлы, но помощнички управляющего меня не пустили. Просто не передать словами, как я разозлилась. Весь концерт просидела на полу в гардеробе, курила сигарету за сигаретой. Из-за воплей публики я даже музыки не слышала.

Зрители повалили обратно, и я должна была выдать им вещи, но мне-то хотелось поскорее попасть за сцену, так что я стала хватать пальто без разбору, и посетители, конечно, начали жаловаться, поэтому я просто перелезла через стойку и оставила их разбираться со своей одежкой самим.

И да, в одном из коридоров за сценой я наткнулась на Джорджа. Там был просто лабиринт: все эти лестнички, тупички, легко заблудиться. Вот он и бродил там – наверное, искал остальных. Я решила, что лучше мне оставаться итальянкой, и у нас с ним произошел потешный разговор, какие иногда получаются с иностранцами: наполовину мимика и жесты, наполовину всякие выдуманные слова, – только я, конечно, не была никакой иностранкой. Он жестами показывал, как играет на гитаре, а я вытащила корешки от номерков и несла всякую чепуху, объясняла ему, что я «гардеробесса». Он пригласил меня выпить в свою гостиницу, мы вышли и какое-то время стояли снаружи у служебного входа. Болтали и ждали Джона, Пола и Ринго. Было очень холодно. Седьмое ноября шестьдесят третьего, никогда не забуду. Джордж был в огромной шубе, а я так дрожала, что он снял ее и накинул мне на плечи. Она доходила до самой земли. Уж не помню, о чем мы говорили. Видимо, о Ливерпуле и Риме. Кажется, мы с ним успели выкурить по сигарете, и тут из-за угла вынырнул репортерский фургончик – вроде бы «Ивнинг геральд». В этот момент со служебного входа выбежали остальные битлы, и все они, в том числе и Джордж, попрыгали в этот фургончик, а из-за фасада театра тем временем неслась толпа девиц. Фургон умчался, увозя битлов, а я осталась стоять на дороге, где меня чуть не растоптали эти нечеловечески визжащие и орущие девицы. Налетели и сбили с ног. Чулки на коленках в дырах, ладони все расцарапаны – от потрясения у меня слезы полились. Рядом оказался какой-то репортер, он помог мне подняться, задал несколько вопросов – о том, где я работаю и прочее. И сфотографировал. На другой день моя физиономия появилась в газете – по всему лицу размазана тушь, вообще тот еще видок.