Горький апельсин - [13]

Вернувшись к фасаду дома, я спугнула кошку, тощую и драную, которая припустила от меня, унося что-то во рту. Приблизившись к фонтану, где я оставила покупки, я поняла, что паршивка добралась до моей сумки. Она полизала масло, размякшее на солнце, вытащила завернутую рыбу и, разодрав газету, уволокла все, оставив мне лишь голову, которая бессмысленно пялилась на меня круглыми глазами. По траве стелился заголовок из растерзанной газеты: «Человек делает первые шаги по Луне». Я набрала пригоршню гравия и швырнула вслед кошке.

* * *

Остаток недели я провела, бродя по поместью и составляя более подробную карту его достопримечательностей: вот усыпальница, вот обелиск в честь павшей лошади, вот грот из гальки и ракушек, вот ледник, вот мост. Я работала с методичной точностью, радуясь хорошей погоде и зная, что у меня полно времени, чтобы подготовить отчет: несколько последних дней июля и весь август. В траве пряталось множество мелких скульптур: скажем, урна, на подножии которой имелось посвящение чьей-то любовнице, или нижняя часть статуи – Эрота, как я предположила. Каждый день я приходила к мосту в надежде, что он переменился, что некий избавитель ночью выдрал сорняки, собрал мусор, плавающий в воде, и сделал эту штуку палладианской. Я еще раз и без всяких приключений прогулялась в город. Питер с Карой готовили, я закрывала окно или отправлялась на вечерний променад, в сопровождении мелькающих в воздухе летучих мышей. Погода оставалась теплой и сухой. Я не встречалась со своими нижними соседями, не слышала и не видела их новых ссор и очень старалась забыть о расшатанной половице у меня в ванной.

4

Викарий (Виктор: конечно, я знаю, что это он, хотя насчет его сана я по-прежнему не уверена) снова приходит посидеть у моей кровати и подержать меня за руку. А может, он всегда тут сидел – и ждал, пока я спала. Скоро я засну и не проснусь. Никогда больше не посмотрю вверх, сквозь ветки дерева, наблюдая, как свет блуждает среди листвы, никогда не прижму ладонь к стволу, чтобы на ней отпечатался узор. Никогда больше не вдохну запах земли после дождя, никогда не услышу, как вода лижет камень.

Виктор спрашивает меня, в чем я раскаиваюсь. И спокойна ли моя совесть. А потом шепчет:

– Расскажите мне, что случилось на самом деле.

– Как насчет тайны исповеди? – отвечаю я, пытаясь его подловить. Может, он забыл все, чему его учили.

– Все священники обязаны хранить секреты.

Ерзая задом, он пододвигается на край кресла. Интересно, скрестил ли он пальцы на другой руке? Я знаю, что он не во всем такой, каким прикидывается.

– Даже после смерти? – уточняю я.

Кивнув, он стискивает мою ладонь. Я чувствую его ожидание, но он ждет от меня не открытия личных тайн, а правды. Он хочет ее знать – ради моей же пользы.

– Даже если это противоречит законам государства?

Однажды я подслушала, как они обо мне говорят. К тому времени я провела тут около года. Бунтарка – вот как они меня назвали. И мне это понравилось. Женщины, которые попадают сюда, уходят либо сердитыми и протестующими, либо покорными и кроткими. И, как ни удивительно (если учесть, какой я была все свои первые тридцать девять лет), я отказалась быть кроткой. Старая пташка с характером. Да.

– Обет все равно нерушим, – произносит Виктор, но сейчас в комнате Сестра-Помощница. Надо постараться не забыть задать ему эти вопросы в другой раз, когда мы будем одни.

Я закрываю глаза. Что я увижу последним: мою расческу, мои очки для чтения, мои часы, мой портсигар, давно опустевший? Так мало вещей – и, конечно, в этот раз я ничего не смогу с собой захватить. Виктор выпускает мою руку, и я снова в Линтонсе, в своей чердачной ванной.

* * *

В воскресенье утром я решаю помыться, хотя вода, которая хлещет из лязгающего крана, имеет буроватый цвет и на дне узкой ванны оседают чешуйки ржавчины. Потом я надела свою зеленую юбку, жакет поверх блузки, извлекла из картонки шляпку и покрыла ее куском желтой материи, который обнаружила в буфете. От материи слегка пахло сыростью, и местами на ней виднелись пятна ржавчины, но мне понравился такой головной убор: широкие поля, куполообразный верх. Я гордо носила его, бродя между деревьями аллеи.

Виктор приветствовал меня у церковных дверей.

– Очень рад, что вы пришли. – Он глянул мне за плечо. – Вы не привели своего друга?

– Нет, – ответила я. – Сегодня – нет.

Меня по-прежнему забавляло его предположение насчет друга.

Оказывается, я явилась в числе первых. Мне всегда нравилось приходить немного загодя: мне думалось, что это признак хорошего воспитания. Слегка кивнув в сторону алтаря, я уселась слева на одну из скамей. Вскоре позади меня расположилось целое семейство: мальчик лет семи ныл и возился, а мать все время на него шикала, со свистом произнося его имя: «Кристофер, Кристофер». Пожилая пара с шарканьем приблизилась и устроилась на скамье напротив моей. Я улыбнулась женщине, а она подняла взгляд на мою шляпку. Пустые места заняли еще несколько семей и отдельные пожилые люди. Пока Виктор шел по проходу в своем белом стихаре, с волосами, завязанными в хвост, я услышала позади какое-то шевеление и громкий шепот. Обернувшись, я увидела, как Кара оттесняет прихожан, чтобы ей нашлось место на краю скамьи. Волосы у нее не были убраны, их чернота выделялась на фоне длинного желтого платья, которое было как пятно солнечного света в этих блеклых церковных стенах. Я отвернулась к алтарю, прежде чем она успела меня заметить.