Горькие радости - [2]

Так вот она и думала, тоскуя на развилке. А потом растерянно и зло шептала:

— Грудь-то болит, сволота, по рукам тоскует.

И шла домой. Мимо березняка к высокому дому. К своим четырем стенам.

3

Появились яблочки, и пришло письмо. Длинное. Танька весь вечер читала. Вначале сидела за кухонным столом, сдвинув в сторону посуду, потом перебралась в постель и там читала, с любопытством узнавая Колькины мысли. «Как мне думалось, — Колька писал, — так не получилось. Трактористов здесь до черта. Хоть собаками трави. Хожу пока в рабочих. Но ты ведь знаешь: я што задумал — учужу». И потом еще: «Вот ведь не целовал, когда можно было, а теперь хочется. Ты смотри мне…» Здесь Танька пропустила, презрительно поджав губы, а в самом конце прочитала: «Целую тыщу раз. Весь твой — Николай».

Танька расслабленно откинулась на подушку, словно бог знает работу какую переделала, и счастливо задумалась. Почти не о Кольке, а так что-то — блажила. Потом прошептала:

— Полудурок какой, целоваться схотелось.

Потом закрыла глаза и уснула.

4

— И все мы здесь не по зову рубля, а по зову сердца, не бока проляживать, а жизнь налаживать…

— Сидел, что ли? — спросил Колька напарника, толстого и неряшливого Пестуна.

— А хрен его знает, может, и сидел где.

— Не должно, — Колька продолжает: — Трепло, оно буйным редко бывает. Так, верхушек насшибал, а теперь нас агитирует.

Агитатор продолжал:

— Что здесь было? Тайга да пни. А мы город построим да детишек народим.

— Он может, — серьезно сказал Колька. — Брюхо-то — мечта моей Таньки.

— А что она?

— Ребенка хочет.

— Ну?

— Не заводится.

— Сегодня девки зовут. Именины у них. Пойдем? — Пестун что-то жует, может быть, следующую мысль.

— Не знаю. Не хочется.

— Неудобно. Зовут же.

— Вот харя, сейчас пенек протопчет. Ишь как подпрыгивает.

— Мы обяжемся, — агитатор все, — как привяжемся. Нет нам чести, не исполним если…

— Вот дурак!.. Пошли…

Места хорошие. Места Кольке нравились. Просторно. Вольно. Дико. Тайга да и только. Вот если сюда еще и Таньку бы — о чем мечтать человеку? Да молчит что-то Танька. Ни привета, ни ответа на его письмо. Может быть, замуж вышла? Не может быть. Она не таковская. А каковская? Шут его знает. Эх, жизнь, как в такси: чем дальше — тем дороже. Да скучно ведь дома, весь век-то у одного порога попробуй выдержи, когда люди всюду едут. А! Пропади все пропадом. Чему быть — того не миновать.

И пошел Колька на именины. Вместе с Пестуном пошел. Гулянка получилась парной, каждому по девочке и по бутылке водки.

Колька выпил свою водку и поцеловал свою девочку — рослую, смешливую, работящую, наверное. Было непротивно, любопытно было.

— Ты ведь женат?

— А, к черту!

— Она красивая?

Колька притих и начал рассказывать, какая у него Танька красивая. Долго рассказывал и целовал рослую, смешливую. И даже не удивился, что ее так устраивает: слушать про Колькину Танюшу и целоваться с Танькиным Колькой.

На другой день пошел опять. Думал, все просто: когда надоест — брошу. Таньке это не повредит. Наивно думал, но понял это значительно позже, когда вместо Таньки осталось в душе что-то смутное и расплывчатое.

5

А Танька ждала и писала письма. Уже без надежды, но зло и упрямо. Что поддерживало ее в этом, зачем она так — не знала, на что надеялась, что ждала — тоже не знала.

Прошла осень, наступила зима, потом еще одна осень и еще одна зима. Два года прошло, а Кольки все не было и теперь уже быть не могло. Хотела поставить крест, но у нее и это не получилось, не ставился он, валился куда-то в пространство, и Танька взвыла от горя. Поняла, что любит.

Ночью, вспоминая его руки, ревела и хотела изменить хоть с дьяволом, днем ходила строгая и недоступная. Попробовал один тронуть — с таким остервенением она его колотила, такой сильной и неистовой была, что другие уже и глянуть лишний раз боялись.

И вот однажды с Севера пришел Красивый. Спокойный, уверенный, но не грубый. Звали его Володькой. Устроился на сплав грузчиком и один раз было утонул. Танькина изба крайняя, к ней и принесли. У нее и остался.

Прожили год, а Таньку все к развилке тянет. Придет, сядет на прежнее место и сидит подолгу. Думает. «Вот же зараза, — думает она, — так и знала, что не вернется. Тогда бы и прибить. Взять какую-нибудь колотушку и дать по башке. Паразит! Неужто кого любит? Нет, не должно. За что же она тогда любила бы? И не явится, ни разу не явится. Это ведь надо — упрямый какой, все ждет, что я за ним принесусь. Дожидайся… прошлогоднего снега». А сама плакала потихоньку и опять недоуменно шептала:

— А грудь-то все одно болит, по его рукам болит, хоть бы об этом подумал, сволота противная.

Мирно и спокойно лежали дороги, прислушиваясь к ее горьким слезам, к ее горячему шепоту. Куда-то звали они, что-то обещали ей, но она не соглашалась.

И, выплакавшись, медленно брела мимо светлого березняка к родной деревеньке женщина с сухими глазами и высоким красивым лбом. Брела любящая, тоскливая, одинокая.

Нет, зачем, зачем оставляют таких женщин, зачем не любят и не целуют каждый час и каждое мгновение? Зачем заставляют страдать и ложиться в постель с красивым, спокойным, негрубым, но и нелюбимым же человеком? Зачем одиноко и грустно идут почти от каждой развилки измученные неразделенной любовью женщины с сухими глазами? Зачем все это? Как глупо, как бездарно…