Горькая сладость - [142]

— У тебя здорово получается утка. Да... еще я хотела попросить тебя порезать салат.

— Хорошо, я скоро вернусь и займусь этим, у нас на все хватит времени.

Он поспешил из дома, избежав прощального поцелуя.

Недавно Эрик приобрел новенький «форд»-пикап. Теперь на дверях машины ничего не было написано, и поэтому с первого взгляда трудно было определить, кто ее хозяин. Этим серым ноябрьским утром по дороге к «Дор-Каунти Мемориал Хоспитал» он вспомнил очень похожий день, только тогда был снег, — день, когда они вместе с Мэгги ездили в Старджион-Бей на распродажу недвижимости. Там они купили кровать, на которой потом, возможно, и зачали его дочь. Кровать и сейчас стоит в «Бельведер Рум» — комнате в «Доме Хардинга». Кто спит на ней, чужие? Может, Мэгги сделала ее своей постелью? Стоит ли рядом с ней колыбелька? Или же прислоненные к стене ясли? Стоит ли кресло-качалка в углу комнаты?

О Боже, как он по всему этому соскучился! Все эти милые обычные родительские ухищрения, о которых он так мечтал. Больница находилась на Шестнадцатом Плейс, в северной части города, где здания были не столь массивны, и представляла собой трехэтажное строение с материнской палатой на первом этаже. Эрик хорошо знал туда дорогу, и ему не надо было спрашивать направление: он был здесь шесть раз, встречая новорожденных детишек Майка и Барби. Стоял перед стеклянным окном детского отделения, изучая розовые существа и думая долгие думы о том, что однажды и сам заведет такое же — собственное. Но в последнее время он уже понимал, что шансы когда-нибудь стать отцом катастрофически уменьшились.

И вот теперь он снова здесь, входит в двойные двери лифта, чтобы подняться на высокий первый этаж, где находится детское отделение, как отец — но при этом украдкой, чтобы только взглянуть на собственного ребенка. На посту медсестры грузная, воинственного вида баба с огромной родинкой на левой щеке взглянула на него через толстые стекла очков, неправдоподобно увеличивающие размеры ее глаз, подкрашенных розовыми тенями. Он хорошо знал процедуру: те, кто хочет увидеть младенца, просят на посту медсестры, чтобы ребенка поднесли к смотровому окну, но Эрик не имел ни малейшего намерения кого-либо просить, удача либо улыбнется ему, либо отвернется. Он кивнул женщине и пошел к окну для медсестер, не проронив ни слова. Пройдя через двери, он огляделся, пытаясь угадать, в каком из отделений находится ребенок Мэгги, убеждая себя, что если узнает малышку, то не будет задерживаться и пройдет мимо. Он чувствовал себя почти больным от сознания того, как близка была Мэгги. Всего лишь в нескольких метрах от него. За одной из этих стен она лежит на высокой жесткой постели, и ее тело выздоравливает, а сердце — что с ее сердцем? Выздоравливает ли оно тоже? Или все еще болит думами о нем, как болит его сердце при одной мысли о Мэгги. Что, если он спросит, в какой палате она лежит, и зайдет к ней. Как она отреагирует на его появление?

Он дошел до окна детского отделения и заглянул внутрь. На белых стенах пестрели цветные кролики и мишки. На противоположной от смотрового окна стене было окно на улицу. Над ним висели часы в голубой рамке. В комнате стояли три занятые стеклянные люльки. На одной из них висела голубая бирка, на двух других — розовые. Но они были слишком далеко, чтобы Эрик мог разобрать написанные на них имена. Он стоял потрясенный, обливаясь потом, чувствуя, как прихлынула кровь к груди, и дышал с трудом, будто его кто-то очень сильно ударил.

Одна из малышек под розовой карточкой лежала на спине и плакала. Ее ручки и ножки судорожно дергались. Он подошел поближе к окну и достал очки из кармана пиджака. Надев их, он сумел разобрать надпись на карточке.

Сюзанна Мариан Стерн. Его словно ударило током. Подбросило к потолку и швырнуло вниз. Сокрушительная эмоциональная волна оглушила его. Кровь гулко стучала в висках. Глаза застили слезы. Он был полон чувств и абсолютно опустошен. Счастлив и обездолен одновременно. Он хотел бы никогда не подходить сюда — даже близко. Но в то же время, переломал бы кости любому, кто помешал бы ему это сделать. Отцовская любовь? Непостижимая и первозданная, и гораздо более настоящая, всеохватная и глубокая, чем все, что он испытывал в жизни.

Волосы малышки по цвету и мягкости напоминали пушок одуванчика. Они равномерно охватывали всю округлость ее головки — такая же блондиночка, каким был он сам на детских фотографиях, какой была Анна... а еще до нее — мать Анны.

— Сюзанна? — прошептал он, дотрагиваясь до стекла.

Она была красной и сморщенной, с личиком, искаженным плачем, глаза скрывались за двумя крохотными подушечками розовых складок. На фоне белого фланелевого одеяльца ее скрюченные ножки выражали негодование. Застыв в сантиметре от прозрачного стекла, он ощутил непреодолимое желание дотронуться до нее. Эрик бессознательно потянулся к ней руками, и ладони уперлись в стекло. Никогда раньше он не чувствовал себя таким отвергнутым.

Возьмите ее! Кто-нибудь, возьмите ее! Она мокрая, или голодная, или у нее болит животик, разве вы не видите? Или здесь, может быть, слишком яркий свет? Или она хочет, чтобы ей распеленали ручки? Кто-нибудь распеленайте ей ручки, я хочу видеть ее ручки!