Горькая правда. Преступность ОУН-УПА (исповедь украинца) - [14]

Отец мой — Варфоломей, сын волынских, хозяйничающих на шестерых гектарах крестьян, окончил среднюю агрономическую школу в Белокринице, что недалеко от Кременца. Мать, по крещению Анеля Витковская, происходила из бедной, сотни лет оседлой на Волыни, польской многодетной семьи. Мой дед, Ян Витковский, был рабочим без профессии. Мать имела за собой всего 2 класса приходской школы. Поэтому не удивительно, что мои родители венчались в православной церкви — перед браком мать перешла в православие и получила имя "Нина". Интересной может быть информация о том, что только старший брат моей матери, Антон, женился на польке, и то в то время, когда в ходе II мировой войны всю их семью Витковских по непонятным причинам на некоторое время эвакуировали в Люблинщину, в город Дубенки. Младший мамин брат, Станислав, женился на украинке с Кубани, меньший брат Мечислав, которого все знали, как Митька, женился на украинке Полине, они стали украинцами, младшая сестра Геля вышла замуж за украинца и стала украинкой, самый меньший брат Юзеф женился на православной чешке Нанде, и стали они украинцами, и только самая младшая сестра Сабина вышла замуж за украинца, взяв брак в костеле, и дядя Василий стал Базилем, стал поляком.

Однако все, живя в предместье, за исключением многодетной семьи брата Антона, разговаривали между собой по-украински. Даже тетя Сабина с мужем Василием, хотя и взяли брак в костеле, разговаривали между собой по-украински.

Я, как и мои сестры, воспитывался в украинской патриотической семье, которая, однако, не имела ничего общего с пренебрежением к полякам или евреям. Ближайшим нашим соседом был еврей Гершко, с которым отец и мать разговаривали исключительно по-украински, также как и мы, дети, с его детьми. Никогда между нами не было ссор, а на еврейскую пасху сосед давал нам мацу.

В нашем городке не было украинской школы, поэтом я ходил в польскую, а читать и писать по-украински научил меня отец. Окончив в 1939 году семь классов, я сдал экзамен в коммерческую гимназию в нашем городе, однако, война и арест отца большевиками 17 сентября 1939 года перечеркнули планы моей дальнейшей учебы. Все каникулы мы, дети, проводили в селе, у деда и бабы. Ни от них, ни от кого-либо в селе тогда я никогда не слышал плохого слова в адрес поляков или евреев. Село было однонациональным, украинским, спокойным, работящим. Характерно, что никогда, ни летом, ни во время рождественских или пасхальных праздников, которые, как правило, мы проводили у деда и бабы в селе, я не видел там пьяного человека. У моих деда и бабы за год уходило не более пол-литра водки: по маленькой рюмке выпивали дедушка, мой отец и дядя Иван. На домах не было замков, двери запирали колком, что означало, что никого дома нет. О кражах никто не слышал. Разве, что где-то с Подолья, как говорили, иногда появлялись конокрады, да и это было редко. Поэтому конюшни запирались на засов. Пишу об этом, чтобы дать образ спокойного волынского села, которое во время войны (не это, собственно, село) стало местом многих неслыханных трагедий. О национализме до войны мне не приходилось слышать, но много было разговоров о коммунистах. Мой отец был активным украинцем, боролся за ведение богослужения на украинском языке, где-то в 1932 году ездил в Почаев и там, во время какого- то торжества, именно он выбросил с высокой почаевской колокольни длинный, достающий до самой земли украинский желто-голубой флаг. А возвращался с Почаева с православным епископом из Луцка, заезжали к нам, мать угощала. Именно тогда этот епископ посадил меня возле себя в авто и прокатил меня более километра. Я впервые проехался на авто. Не знаю фамилии епископа.

Отца, как я уже сказал, большевики арестовали 17 сентября 1939 года, и больше я его никогда не видел. Одни говорят, что его убили большевики в Дубенской тюрьме по приказу начальника НКВД Винокура в конце июня 1941 года, когда отступали перед немецкой армией, другие же говорят, что замучили его вместе с другими в подземелье Бернардинского монастыря в Дубно, где в последние годы найдено большое количество человеческих останков. А остальную семью, то есть мать, две сестры и меня, большевики депортировали 13 апреля 1939 года в североказахстанскую область, за Урал. Большинство депортированных составляли поляки, но между ними были и украинцы, евреи, белорусы.

В селе Бахмут, что на Северном Казахстане, в дом нас принял выселенный в 1930 году с Подолья Михаил Гутовский. Плату за жилье с нас не брали, все мы, то есть наша семья и бездетные супруги Гутовские, жили в одной комнате, потому что больше их, комнат, не было, в ней также была кухня. В 1941 году нас взяли на строительство железной дороги Акмолинск-Карталы. В бараке под одной крыше жило около 200 человек, без перегородок, нары возле нар — поляки, четыре семьи украинские, две белорусские и одна еврейская. И, хотя жили в бедности, хотя работа была тяжелая, донимал голод и холод — никогда ни разу не было ссор на национальной почве. Все понимали друг друга, поляки между собой разговаривали по-польски, украинцы по-украински, кроме этого, вперемешку, — один раз по-польски, один раз по-украински.