Горькая правда - [13]

— Нет-нет! Но согласитесь, ваши статьи обычно обладают убийственной силой. Этого и ждет от вас читатель?

— Он ждет профессиональной журналистской работы, и, надеюсь, — говорит с вызовом Фанни, — я его не разочаровываю. Что вы думаете о младшем поколении британских прозаиков?

— Стараюсь вовсе о них не думать. Но вы же не хотите сказать — не правда ли? — что все эти орды читателей с нетерпением искали бы вашу страницу в газете, если бы у вас была слава самого доброжелательного британского интервьюера?

— Ничего подобного я не хочу сказать, — отрезает Фанни. — А хочу, несмотря на неожиданно возникшие трудности, взять у вас интервью.

— Ваши читатели не желают опускаться так низко, чтобы узнавать о любовных интрижках футболистов и поп-звезд из таблоидов? И вы доставляете им удовольствие в более изысканной форме, изображая великих и достойных в виде отпетых дураков?

— Для этого они в моей помощи не нуждаются. Я лишь рассказываю об увиденном.

— Скажите, — спрашивает Адриан задушевным тоном человека, который и впрямь хочет докопаться до истины, — после того, как вы пишете какую-нибудь из ваших по-настоящему мерзких статей, вроде той, что вышла о Сэме…

— Ну что вы, я могу написать гораздо круче, — перебивает его Фанни.

— Ничуть не сомневаюсь, — замечает Адриан с улыбкой. — Положим, вы изготовили подобный опус и опубликовали его, вы потом воображаете себе, как ваша жертва читает написанное? Я хочу сказать, вот, например, Сэм, воскресным утром, едва встав с постели, в халате и шлепанцах ковыляет в холл, берет с коврика "Санди сентинел" и спешит на кухню, чтобы почитать ее за первой чашкой чаю; вот он торопливо добирается до рецензионного раздела, чтобы найти ваше интервью, вот улыбается, увидев свое цветное фото, занимающее всю полосу, Фредди изобразил его сидящим перед "Эппл-Маком", вот он начинает читать, но улыбка мигом сбегает с его лица, как только он натыкается на первый выпад, сердце у него начинает бешено колотиться, в животе холодеет, кровь бросается в голову: до него доходит, что все написанное — сплошное издевательство, что его подставили по всем правилам. Я хочу понять, вы рисуете себе эту картину? Она вас заводит? Вы поэтому занимаетесь таким ремеслом?

Впервые за все утро Фанни выглядит несколько сконфуженной.

— Нельзя ли нам вернуться к обычному способу взаимодействия, когда вопросы задаю я? — нервно осведомляется она.

— Но почему?

— Так заведено. Интервьюер задает вопросы, интервьюируемый отвечает.

— Вот потому-то интервью — такая искусственная штука, — объясняет Адриан. — Это не настоящий диалог. Это допрос.

— Что ж, и у допроса есть свои плюсы, — не дает сбить себя с толку Фанни.

— Какие, например?

— Возможность выяснить истину.

— Ах, истину… — отзывается Адриан. — "Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям…"{13}. Вам никогда не приходило в голову, что мои вопросы могут больше сказать обо мне, чем мои ответы?

— Благодарю, я предпочитаю придерживаться собственного плана.

— Значит, вы не собираетесь цитировать вопросы, которые я вам задавал?

— Я пока понятия не имею, что я собираюсь цитировать, — с раздражением бросает Фанни.

— Думаю, вам сначала придется прослушать всю запись, — размышляет вслух Адриан.

— У меня будет расшифровка.

— Вы правите на компьютере? — интересуется он. — Или сначала от руки?

— Вы хотите вывести меня из себя?

— Нет! Нет! — протестует Адриан.

— Все это словно взято из пособия для журналистов-дебилов, — иронизирует Фанни. — "Сто бессмысленных вопросов писателю": "Вы работаете ежедневно? Вы пишете от руки или на компьютере? Вы продумываете сюжет до конца, прежде чем сесть за работу?"

Адриан подхватывает с понимающей улыбкой:

— "Ваши романы автобиографичны?"

— Нет, это не бессмысленный вопрос, — не соглашается Фанни.

— Ну, не знаю. Зато ответы я всегда давал бессмысленные: "Мои романы — смесь пережитого, личных наблюдений и работы воображения. Хочу надеяться, что мои читатели не могут отличить одно от другого, а порой — не могу и я сам".

— И ответ тоже не бессмысленный, — снова не соглашается Фанни и делает пометки в блокноте.

— Зачем записывать, если у вас работает магнитофон? — удивляется он. — Дополнительные меры предосторожности? На случай, если сядут батарейки?

— Магнитофон регистрирует ваши слова, — объясняет она, — а блокнот — мои комментарии.

— Ага, — откликается он. — Можно мне взглянуть?

Он тянет руку к блокноту.

— Нельзя, — отрезает она. — Ваше первое детское воспоминание?

— Первое воспоминание… м-м-м. — Он на мгновение задумывается. — Но оно не настоящее. Я смотрю в небо на летающие крепости.

— Бомбардировщики? — догадывается она.

— Да. Американские Б17… Я сижу в прогулочной коляске. Мама вывезла меня подышать воздухом в местный парк — мы жили в то время в Кенте — в городке Фэвершем, там часто летали самолеты, но это, видимо, был какой-то особенный, массированный рейд — тысяча машин, выстроившихся в боевом порядке. День стоял ясный, солнечный, и вдруг все вокруг содрогнулось от мощного раскатистого гула — словно исполинский мотор сотряс небеса. Люди в парке застыли и, заслонив глаза рукой, устремили их вверх. Я заплакал. А мама сказала; "Не бойся, Адриан. Это просто летающие крепости". Я прищурился, посмотрел на небо… Самолеты поднялись так высоко, что разглядеть их было невозможно, видны были только белые полоски: меловые линии на голубой доске неба. Но я все же внушил себе, что видел аэропланы. Вернее, как я полагал, крепости: квадратные, массивные, каменные, с подъемными мостами, зубчатыми стенами, бойницами и развевающимися флагами — волшебным образом все это плыло по небесному своду. Несколько лет я носил в себе этот образ, пока не пошел в первый класс и не нарисовал на уроке мои летающие крепости. Учительница посмеялась, когда я объяснил, что изображено на моем рисунке.